Николай Гарин-Михайловский - Адочка

– Я же скоро приеду, я привезу тебе игрушек…

– Я не хочу игрушек.

Она овладела собой, и озабоченно, рассеянно вертела пуговицу его пиджака, как бы вспоминая, чего она хотела:

– Ты приезжай скорее.

Сказав, она облегчённо вздохнула: она нашла в своём маленьком сердце, чего хотела.

Получивши последнюю телеграмму, Иванов в тот же день выехал обратно. Выезжая, он увидел у ворот маленькую озабоченную сутуловатую девочку. Точно жизнь уже взвалила на её плечи своё тяжёлое бремя.

Озабоченные дети! Грустные дети! Легко самому бороться и нести свой крест, но видеть, как маленький ребёнок сгибается под ним… Ведь если и в пору детства нет счастья, – когда ж оно будет?

Дорогу, дорогу детскому счастью, широкую дорогу!..

Адочка сама продиктовала телеграмму отцу и почти сейчас же после этого потеряла сознание.

Она говорила в бреду:

– Папа приехал. Он в спальне; Давайте мне скорее новенькое платье.

На девятый день утром приехал доктор, осмотрел, долго выслушивал ребёнка, впрыснул мускус… На этот раз она даже не вскрикнула. Сидя на кроватке больной, рядом с ней, доктор устало проговорил:

– Надежды нет.

С таким напряжением ожидаемый ответ, казалось, не произвёл уже никакого впечатления. Марья Павловна только поджала плотнее губы, и, казалось, что она думала в это время о своей какой-нибудь неудавшейся кофточке. Дядя Вава махнул рукой и проговорил:

– Зачем только эти дети на свет рождаются…

– Бесполезно мучить, – сказал доктор и снял с девочки все повязки, компрессы, одеяло.

Теперь была видна её худоба. На подушках лежало что-то тёмное, грязное, маленькое. Синие пятна, подтёки, распухшие, все в ранах, губки, чёрные круги закрытых глаз.

Жизнь, как дикий зверь какой-то, рвала, трепала, волочила и, пресытившись, бросила её.

Доктор ещё раз послушал сердце и без мысли задумался, поставив слуховую трубку на грудь ребёнку.

Адочка лежала в забытьи. Но вдруг она махнула ручкой, и слуховая трубка полетела на пол.

– О? – повернулся к ней доктор.

Глаза девочки, – большие, чёрные, страшные, – были открыты и напряжённо смотрели на дверь.

Уже все услышали теперь чьи-то шаги в коридоре: в отворённых дверях стоял отец.

Дочь и отец смотрели друг на друга. Казалось, у обоих только и остались глаза. Они говорили ими.

Отец говорил:

– Я нашёл тебя и силой моей любви я возвращу тебя к себе, потому что моя любовь страшная сила, та сила, которая горы, мир сдвинет…

Ребёнок впился глазами в отца:

– Вот я, истерзанная, измученная, ты видишь…

Он видел, он стоял уже на коленях возле неё, смотрел ей в глаза, обнимая руками маленькое трупное тельце её.

И она всё смотрела. Казалось, взгляд её достиг крайнего напряжения. Но точно оборвалось что-то, и она закрыла глаза.

Марья Павловна уже подняла было руку ко лбу, думая, что конец всему, как вдруг Адочка опять открыла глаза и остановила их на дяде Ваве.

Тот машинально наклонился к ней.

– Папа, – едва слышным писком поделилась она с ним своей радостью.

– О, да, да, папа, папа… – захлебнулся дядя Вава и быстро отбежал к окну.

Нервы у дяди Вавы никуда не годятся: стоя у окна, он плачет, как ребёнок.

Глаза Адочки перешли на тётю Машу и зовут её.

– Надо мне платье надеть…

И от напряжения кровь выступает на чёрных распухших губках Адочки.

– Ого, – взвывает тётя Маша, – платье, платье…

Она улыбается Адочке и стремительно, растерянно несётся к шкафу.

«Смерть это или жизнь?»

Думает тётя Маша, и лицо её ещё улыбается, а слёзы льются и льются по её толстым щекам.

Она вытирает их, несёт платье и, ничего не понимающая, надевает его кое-как на Адочку.

Адочка в платье. Она ещё страшнее. Она нервно перебирает исхудавшей маленькой, как у обезьяны, ручкой оборку платья и смотрит своими страшными, напряжёнными глазами на отца. Она надела своё платье к его приезду, она ждёт одобрения отца.

Отец ничего не в силах сказать; он, молча, целует её ручку. Тётя Маша дрожащим голосом говорит:

– Ах, какая красавица, какая хорошенькая наша Адочка…

Адочка опять закрывает глаза. Несколько мгновений длится томительное молчание. Лицо Адочки ещё больше темнеет, но потом сразу покрывается краской, а на лбу выступает испарина. Адочка глубоко-глубоко вздыхает; она открыла глаза, ищет тётю Машу.

– Что? – испуганно наклоняется к ней тётя Маша.

– Мо-ло-ка…

«Ка» вылетает болезненным писком.

– Кризис миновал, – будет жить, – раздаётся напряжённый, радостный голос доктора.