Михаил Танич - Играла музыка в саду

Посмотрев раза три весь фильм и выбрав для себя самый кайфовый момент чечетку "Чуча", я стал приходить только на этот номер и представлял себе, как дома научусь бить степ не хуже братьев Николас. Через много-много лет я видел их (их ли?) седенькими, старенькими, но живыми в городе Новый Орлеан, штат Луизиана, во французском квартале - они плясали для прохожих один-два такта прямо на мостовой: доллар за славу. Они были нищими.

Будущая жизнь моя представлялась мне смутно, но все-таки раем. Победа пришла неожиданно, как все долгожданное. Я - цел, молод, достоин уважения, честолюбивый юноша с тысячей незабитых голов впереди. Потом всю тысячу забьет Пеле, а мои так и останутся при мне.

Каким-то образом я и здесь угодил на гауптвахту, не помню за что. Это моя удивительная способность попадать в неприятности, по мне всегда скучали гауптвахты и карцеры, виноват, не виноват ли, такова видимо, моя суть. И я не успел получить свою медаль "За взятие Берлина", которую тут же вручали солдатам, причастным к штурму Берлина, а я из моей пушки с рингавтобана одним из первых открыл стрельбу по этому городу в апреле 45-го.

Эшелоны собирались медленно: ехала домой миллионная армия отвыкших от дома солдат, и у каждого - какое-то наспех нажитое на чужбине имущество: отомщенные костюмы с подложенными ватными плечами, гостинцы для жен и детей, аккордеоны всех марок. Да это еще что! Тысячи велосипедов и мотоциклов, попробуй провези их через всю Европу. Эшелоны-то состояли из теплушек: сорок человек или восемь лошадей. Ведь ехали миллионы рядовых, самая настоящая армия-победительница. Генералы и офицеры свои велосипеды доставляли каким-то более хитрым способом.

Хочу, чтобы вы представили себе и весь эшелон целиком, с присобаченными любым способом к своему вагону трофеями - с боков и на крышах теплушек, проволоками и веревками - эшелон, идущий, как фантом, по Европе в каком-то удивительном победном ритме. Немножечко пьяненький? Да, конечно. Облепленный трофейными, кровью заслуженными колесами. Это хватило ума разрешить нашему безжалостному к солдату командованию - без трофеев солдат голым и нищим возвращался бы в свои голые и нищие пенаты.

А внутри теплушки - нары, сплошь устланные немецкими коврами, иногда размером через весь вагон, синий дым от гаванских сигар, откуда-то их было в Германии много. И звучат фальшивя немецкие аккордеоны "Хонер" и даже дорогие итальянские. Какой проворный народ - через два-три дня (дорога была долгая) эти люди, никогда ранее не державшие в руках никаких музыкальных игрушек, руками, казалось бы, навек приржавевшими к пулеметам, довольно сносно выводили свое любимое "Над озером чаечка вьется" и вовсе уж модное "На позиции девушка провожала бойца".

У меня, не знаю откуда, тоже оказался небольшой аккордеончик, который мне только мешал, и я не проявил ярких музыкальных способностей, как ни старался. Ну никак еще долго не проклевывалась моя будущая профессия. Поэтому в Варшаве аккордеончик был продан за пару бутылок польского самогона бимбера и несколько упаковок - по 100 - сигарет "Пани". Так сгорела и ушла дымом единственная моя возможность приобщиться к миру музыки. Считаю эту сделку удачным компромиссом - в мире не возникло еще одного бесталанного музыканта.

А эшелон-призрак мчался с войны по никому еще не принадлежавшей и не выставившей границ Европе, пугая своим видом и сумасшедшей музыкой немецкие и польские деревушки по обе стороны своего исторического марша - война, обратная дорога.

Сто раз славлю предприимчивость и хозяйственность русского солдата (некоторые везли даже конскую сбрую!). Не морщитесь и не фэкайте - мы их не звали к себе в гости. Но они пришли. А мы обид не прощаем.

СМЕРТЬ ФАРАОНА

Поселок Кураховка на Донбассе. Дымит на угле и дает свою маленькую "плюс электрификацию" местная ГЭС, а в гостинице имеет служебную комнату моя мама, единственный мой якорь в жизни, сама снявшаяся со всех своих якорей. Два перекати-поля. Мама, правда, начальник планового отдела какого-то предприятия, а сынок - только что откинувшийся забалансовый человек, навсегда пропитанный лагерным духом, без видимого будущего в свои уже тридцать лет.

Скоро я покину этот поселок, подамся в город Мариуполь, почему-то вписавшийся в судьбу мою, моих родителей и прародителей. Подамся в поисках работы, в попытке приобщиться к обществу, из которого меня уволокли в воронке. Вольюсь незаметным ручейком в русло строителей социализма на заводе имени Ильича. И начнется странная полоса моей жизни в общежитии, о которой я уже упоминал на страничках этой книги памяти.