Михаил Танич - Играла музыка в саду

Есть у меня и другие слабости: сторонюсь общества как такового, выдохся мячик, прокололся. Прячусь от тусовок и публичности, хотя дома у меня редкий день и в Москве, и в Юрмале обходится без гостей, по делу или без дела объявившихся у нас на кухне: так устроена квартира, что другого места для рандеву не имеется.

И что, я никогда не слукавил, никогда не словчил, ни единожды не солгал, людям, Лиде или не утаил чего от Господа? Да нет же, лишнее даже говорить - не ангел! Но и опять, и разоблачая секреты фокусов моей жизни, стою не перед Богом, а перед зеркалом серии "Мой двадцатый век", отражаясь в нем в профиль и анфас, какой есть. Но шторка и сейчас имеет место быть - души в зеркале не отражаются.

И видно, такой уж я человеческий тип - насколько открыт, настолько и закрыт, и лучше, а вернее, иначе быть не умею. Ни вины моей, ни беды здесь нет. Свойство характера: я с вами и не с вами. Один мелкой суеты эстрадный фигурант сказал обо мне другому: "Танич - не наш человек!" Правда, Паша, не ваш. Не ваш и ничей.

Вот часто говорю, что никому не помогаю пробиться. А недавно отметил у одного молодого способности, свел его с музыкантами, и он уже на ходу. Позвонил он моей жене как-то совсем недавно, после операции, и прочел эпиграмму своего сочинения, мы запомнили. Без разрешения публикую:

Кочумайте, рифмоплеты,

Вы остались без работы!

Нету мазы, нету понта

Танич вышел из ремонта!

Геннадий Сапачев

Простите нам, ему и мне, живую непринужденность лесоповаловской лексики.

ВЗМОРЬЕ

Кого-то манит даль и высь впереди. Непонятных мне горновосходителей и утопленников-мореходов. А вообще, нас, человеков, постоянно влечет в прошлое. Особенно в годах, когда впереди уже почти ничего не остается. И оглянувшись назад, в свои годов этак за пятьдесят, увидел я, что вполне гол и нищ. И кроме государственной квартиры и пары пиджаков, ничего "не накопили строчки" - ну, плюс минимальный автомобиль "Жигули" красного цвета. А ведь согласно народной мудрости человек должен посадить дерево, ну и так далее.

И прогуливаясь и год, и другой по Рижскому взморью, в Юрмале, влюбились мы с Лидушкой в эту райскую с поправкой на прохладу землю, и дерево свое решили посадить именно здесь, а не в какой-нибудь Малаховке.

Было у меня (как и набежало, не знаю) тысяч двадцать пять советских, твердых тогда рубликов - сумма явно недостаточная для покупки серьезного дома, а так, для домика. И мы такой нашли - по вкусу и по деньгам. Бунгало постройки шестидесятых годов, двенадцать соток, яблони и маленький лесной пруд с карасями. Что еще требуется? Требуется стишок.

Простыл.

Ангина - не ангина,

А может, вовсе ничего?

И вот сижу я у камина,

Прошу заметить, своего.

Камин,

Тебе я благодарен,

Но как же ты

Узнать не мог,

Что я не этот

Рижский барин,

А тот уральский

Кострожог?

Играй-постреливай

Дровами,

Чтоб душу мне

Развеселить,

И пусть из искры

Будет пламя,

Но так,

Чтоб дачу не спалить.

И вот сижу я у камина, и гляжу - куда? Назад. Что у меня там было? Все было, а ничего не было. До тридцати трех, как Илья Муромец, сидел я на печи. Печь была ни к черту - советская печь: война и тюрьма плюс поражение в правах. А теперь у меня - свой домик, любимая жена (то есть она же и любовница), несметное количество яблок в августе, некому раздать: друзья далеко, в Москве и в Америке. Письменный стол, полнейшая муравьиная тишина, слышно, как летают пчелы, опыляя мои яблони. И где-то вдали прошумит электричка, а чуть дальше бьется в песчаный пологий берег балтийский свинцовый прибой.

Это море - другое,

Не такое, как то,

Где и грохот прибоя

Мне - как песня кинто.

Это море утайки,

И весь день на посту

Караулят нас чайки,

Обходя мелкоту.

Это море свинцово

Средь холодных песков,

Как наследье отцово,

Тех латышских стрелков.

Здесь чудодейственный плодородный воздух, дожди без грязи под ногами, ничего не растет, а всего полно, несмотря на сильно не черные земли, и такого вкуса хлеб, что сбросить вес совершенно нереально. Такого хлеба нигде больше не пекут - в нем вся выучка предков, народа, жившего всегда под немцами, или под шведами, или, прости Господи, под Россией. Можно есть бутерброды - хлеб с хлебом. Рассказывают, что, приехав в Латвию в сороковом году, партайгеноссе Каганович, Лазарь Моисеевич, как и подобает большевику, озаботился:

- Хлеб есть?

- Есть.

- Сколько сортов выпекаете?

- Семьдесят два.