Иван Шмелев - Том 7. Это было

В России XIX века многое у Достоевского называли выдуманным, фантастическим. Достоевский протестовал: «моя фантастичность реальней вашей реальности!..» Достоевского называли «больным талантом, черпающим из судебной хроники», даже «бульварным романистом». Его «вопросы» и острая диалектика, облегченная юмором, для большинства были лишь пикантной приправой к «самой сути» – к щекочущей нервы уголовщине и увлекательным столкновениям раскаленных страстей и похотей, редко проявляющихся так бурно в жизни до непомерных дерзаний, до оголения тайников человеческого существа.

А жизнь подавала и подавала судебные отчеты, потрясавшие русское общество 60-70-х гг. Эти газетные отчеты, с эффективными речами софистов-адвокатов являлись иногда сколком с его романов и как бы закрепляли провидение гениального романиста. Мало того: романы и уголовщина иногда поразительно совпадали, до подробностей обстановки преступлений, до «героев» и их «идей».

Это производило сенсацию, разжигало больное любопытство. В ученых обществах, в администрации, в педагогических изданиях поднимался вопрос о недопустимости подобных произведений, развращающих общество и вносящих соблазн, следствием чего является угрожающий рост преступности, особенно среди молодежи.

Достоевский не раз касался этого вопроса: преступления растут, потому что гниет общество, падает нравственность, всех охватила непомерная жажда денег, нового… рушатся устои, слабеет вера, мещанство заменило рыцарственность… под ногами бездна, вот-вот – «все лопнет». Он собирал «случаи», бросал перед слепыми картины хаоса и разрушения, – роман «Бесы».

Читали, ужасались… – и шутили: «больные нервы»! Не было никакой тревоги: «все обстоит благополучно», «это и за границей, и еще похуже».

Творчество современников-писателей – Толстого, Гончарова… – тревог не поднимало и никак не грозило катастрофой. Читатель успокаивался, что «мир прочен» и «жизнь прекрасна». Толстой иногда грозился, призывал к нравственному очищению… Сама спокойная красота описаний природы у великих романистов давала успокоение: Благодать какая!..

Творчество Достоевского неотделимо от его жизни, кроваво сплетено с нею. Жизнь его была исключительно тяжелая, полная потрясений: как бы начертана жестким пером самого Достоевского: с убийством, с эшафотом, каторгой… до испытаний чарами «инфернальных» женщин. В ней дано все, что надо, для выполнения назначенного ему. Если бы эту жизнь изобразил он сам, получился бы роман-монстр, наполненный таким содержанием, что вряд ли бы мог выдержать читатель.

Достоевский выдержал, перелив в творчество свою кровь. Изнемогая, он облегчал читателя – и себя? – особенным, только ему присущим, юмором, приемами отвлечения и развлечения, на которых читатель отдыхает.

Ни у кого не найти столько «вводного», побочного и увлекательного… Он громоздил и устремлял события, оглушая неожиданностями, взвинчивал и держал, читатель терял способность различать ночь и день, сбитый с толку мчащимся временем, задыхался, изнемогал, но, крепко «пойманный», не в силах был остановиться, и проходил вместе с автором все «круги ада».

Отсюда, иногда, бессилие читателя «все понять» и… отдача себя на волю победителя.

Уже полвека разгадывают очарователя, нагружают таким, чего он и не воображал, и упускают то, что сокровенно дано, загроможденное «вводным» и блеском юмора. Читатель ошеломлен и порой чувствует себя опустошенным.

В этом смысле Достоевского можно назвать «жестоким талантом». Можно признать, что в нем соединено все, что рассыпано у великих писателей мира, что разрежено во всех людях, способных думать и вопрошать о Жизни и ее смысле, о своей судьбе, о цели бытия своего и вообще Бытия.

Смертному не по силам на все ответить, и за него, за всех, и назначено было Достоевскому принять бремя неудобоносимое. О судьбе человека, о человеке, о «тайне бытия», о Боге, о земном счастии, о страдании, о дерзании, о «человекобоге», о преступлении и возмездии… о грехе… трактуют все его романы-трагедии.

Как бы человечество ни заблуждалось, как бы духовно ни иссякало, не может оно отказаться от себя, и потому никогда не откажется от попыток решить «главный вопрос»; что оно, и для чего оно? А при бессмертии этого вопроса всегда будет требовать разрешения «вопроса о Боге».

Этот вопрос проходит во всех главных романах Достоевского, это – основа их. Его ставят взрослые и дети, убийцы, сладострастники, блудницы, воры и пьяницы, самодовольные и смиренные. Ставят трагически и с юмором. Ставит Кириллов в романе «Бесы», – «если нет Бога, то я сам Бог!» – и кончает с собой. Ставит не без юмора некий штабс-капитан: «если Бога нет, то… какой же я тогда штабс-капитан?..» Даже дикий Рогожин ставит, – в романе «Идиот». Даже в «Мертвом Доме», – и тут особенно жгуче, прикровенно, – клейменые каторжане. Они готовы убить невера, – роман «Преступление и Наказание». Ужас охватывает от каторжной «бани» – «Записки из Мертвого Дома», – а в сердце сияет свет от лиц каторжан, когда идут ко св. Чаше…