Иван Шмелев - Том 8. Рваный барин

Стал по закоулкам, к ночи, гулящую публику приостанавливать, документы проверять, – приказ! Ку-да занятней! То какого-нибудь замечательного буржуя потрясет и необыкновенный какой бумажник вытрясет, а в бумажнике-то – всяких сортов-колеров напихано: и царские, и с дворцами, и ярлычки-канарейки – сороковки; то часы золотые на цепище, то портсигары голубые-золотые-серебряные. А то какая девица попадется, тоненькая да субтильная, – на ладонь посадить можно, – до смерти напучается, не дышит – молит:

– Ах, ради Бога… солдатик… папа-мама… Забьется-затрепыхается, как плотичка. Откуда такия, деликатныя?

Играл-играл да и напоролся на патрулек: насилу через пятыя ворота выдрался.

Прикинул капиталы, видит – теперь и отдохнуть можно.

В Зоологический сад, к разным зверям пошел. Тигру палкой в морду совал, глаз сове пальцем выдавил, слона за хобот качал, обезьяну такими обложил, – для чего сволочь такая существует?! Нет тебе настоящего удовольствия! Нет и нет.

И памятники все облазил, подсолнухи заплевал, словами исписал. И на ероплане подымался выше каланчей-соборов. И у самой Иглы Адмиралтейской крутился, – вот-вот отдалишь! – на Питер на весь плевал… – чуть душа поиграла. А как на землю спустился – опять невесело!

Что такое?..

С самим земляным министром в автонобиле ездил, для почетной охраны-назначения, – свой министр. Под ручку господина министра водил, на етажи подымал на зорьке, по частной надобности, – по-приятельски разговаривал:

– Ты, брат, хоть и земляной министр, а наше дело ни… хря-на не понимаешь!.. У нас, брат, вопрос… зя-мельный!..

Гулял-гулял, и до того догулялся, что уже неможно стало ему ходить. Дня три перемогался – и пошел к доктору.

Вот доктор оглядел-обсмотрел, полную ревизию-допрос сделал – и говорит:

– Ммда-а, бра-ат..! Тово не тово, а быть все может! Похолодело у солдата Преображенского и снутри и снаружи. И взмолился:

– Осложните, ваше благородие! Вот доктор и говорит строго:

– Ну, уж это, голубчик, не в моей власти. Пить ни капли, а вот тебе капли и то и се… может и чего дурного приключиться. Придет время – объявится! Держись за нос!

И до того напугал гвардейца Преображенского, что как пришел тот в казарму, завалился на койку и – затих. Кругом дым коромыслом, на гармоньях да балалайках, на граммофонах этих наяривают, оголтелые девки по койкам сигают-прыгают, такой визг-гогот, – а Преображенский солдат ле-жит-затаился – про свое думает:

– А ну, как… да дурное приключится? В деревню, главное дело, надоть… самый вопрос… зя-мельный!..

Лежит и себя томит:

– А ну, как да нос провалится?! В деревню, в полной парадной форме, при багонах да галунах, при троих часах, и вдруг – без носу?.. Девки-то засмеют, стерьвы! «Чегой-то, – скажут, – ай у тебя немцы нос обточили?»

И так ему нехорошо стало – с души тянет.

Стал Преображенский солдат глазами по стенам царапаться – помоги какой искать. Нет ничего: грязь да копоть, Добрался глазом до уголка, где образ Миколы Угодника, ротный, свой, – и зацепился. А не видать ничего, лика-то настоящего, – гарь-копоть!

– Э-эх, нехорошо как… – думает Преображенский солдат, от образа глаз отцепить не может: – И лампадку сапогом сбили, и стекло расколотили… и образные деньги все пропили-поделили… Вот теперь его и не видно стало!..

Крепко зажмурил глаза солдат, вдавил голову в плечи, натужился – его вспомнить. Стал его из черноты-копоти глазами-думами к себе вытягивать. Потянулся к нему из копоти Микола, – ясней, ясней, – хмурые брови, строгая. И – скрылся.

– Неладно, – думает Преображенский солдат. – Обидели старика, серчает… Закрылся копотью, и глядеть не желает.

Опять понатужился, зубы стиснул, глаза зажал, – затаился. Выглянул из копоти Микола.

– Ой, Микола-Угодник, – взмолился в уме солдат. – Отведи только то… дурное!.. Лампадку справлю, капиталы имеются!.. В нашей церкви, на Спаса-Вышки… здесь никак не дозволено… а до-ма!

Отпустило с души немножко, и подумал Преображенский солдат – уснуть бы. Подумал и загадал: сон приятный увижу – не будет дурного, не увижу приятного сна – будет.

Вертелся-вертелся на своей койке – нет сна. Разве уснешь, – визг-гогот! Пошел – хватил пива с одеколоном, завалился на койку и заснул как мертвый.

Видит Преображенский солдат, что идет он по Питеру, в полной парадной форме, – в высокой каске, в тугих штанах, в сапогах с жаром, с палашом, как на смотр. Идет отчетливо, гвардейский шаг молодецки печатает – раз, раз, раз! А день зимний, морозный, иглами в лицо колет. И река-Нева – зимняя, снежная, голубая-зеленая, – где посдуло. И розовое за ней в дымах. А за розовым – дымно-снежным – колокольни-шпили глядятся, закутаны, – золотцем проблеснут где-где. Глядит Преображенский солдат на белую Неву – здорово-крепко взяло! И дух от нее тонкий-легкий, в ногу пощипывает, будто навозцем потягивает – весной?