Михаил Тарковский - Отдай мое

Густая сгущенка медленно растворяется в крепком чае. У Гены хорошее настроение, он рассказывает байки:

- У кержаков - из аэросаней веялка для ягод. Дед и парень. Дед: "Не туда сыпешь, туда надо". Пальцем показал, и палец оттяпало. - Рассказывает очень смешно, к развязке глаза все больше оживляются, и прорывается неудержимый хохоток. - Почтаря знашь у нас, Елизарыча? Артист - поискать. Баба у него уехала в отпуск с ребятишками. Ему недели через три это дело надоело - хозяйство, почта, все такое, короче, телеграмму ей отбил: "Гнездилов умер. Срочно приезжай". Уже не помню, как подписался. Я как раз на угоре стоял: она с теплохода с ребятишками подымается. В платке черном. Лица нет. К ограде подходит - там Елизарыч лыбится. Надо было ее видеть: побелела, позеленела - и тре-есть ему по рылу! Короче, заслужил. Бывало, поддаст и дразнит ее: а ну зажарь-ка мне, зажарь мне, знашь кого, червяка!

- Что-то я спросить хотел, - сказал Митя, морщась.

Гена молчит, потом неторопливо отзывается:

- У меня бабка говорила: когда не можешь вспомнить - пошевели кочергой в печке.

- Это от отца у меня. Тоже как забудет что-нибудь или потеряет - не успокоится, пока не найдет... - Митя пошевелил в костре палкой. Вот, шевелю - не помогает.

- Плохо шевелишь... Это я у тебя давно спросить хотел. У тебя отец, чё, правда уехал?

- Правда. В Британию. - Митя произнес небрежно: "В Б-а-ританию".

- С концами?

- Ген, спроси, что полегче. Дай Бог, нет. Он же как в командировке.

- Не печатали, что ли, его?

- Да все печатали! Не знаю. Маманя считает, это Аллы происки, ну, жены этой... А по-моему, сам решил.

- Дети-то у него есть еще? - глядя в костер, спросил Гена.

- Сын. Женечка. - Митя помолчал, закатывая палкой в костер отскочивший уголек. - Мать жалко. Она сама как ребенок. Боится всего: то микробов, то грабителей...

Вода в задрожавшем чайнике вздыбилась белым туманцем.

- Сначала ушел, потом уехал, - задумчиво сказал Гена, сняв чайник тальниковым крючком, - улететь осталось.

Потом молчали, потом Хромых долго рассказывал про конную почтовую службу, что была на Енисее еще испокон веку и дожила до послевоенных времен. Поселки исстари ставились на расстоянии двадцати - тридцати километров друг от друга и назывались "станками". Почту привозили из соседнего станка, принимали, перекладывали в другие сани, запрягали своих лошадей и везли дальше. В старину везли в Енисейск со всего Енисея, с самого Севера рыбу, обоз по пути собирал все новые и новые подводы. Стерлядки тогда было в Енисее столько, что один раз ставили на яме сеть после ледостава, и она полностью была забита рыбой. Вместе с почтой, с рыбой отправляли с первым попавшимся посылки родным в Енисейск, и ни разу не было, чтоб посылка не дошла. Митя представлял обоз, идущий от Карского моря до Енисейска, сани, заваленные седой, проколевшей рыбой - осетрами, чирами, нельмами, омулями, стерлядками. Каждый воз со своим богатством... Каменно-звонкие на морозе, в куржаке, как в щетке, кажется, ударь расколются, как драгоценный минерал, брызнут самоцветным мясом - красным, розовым, рыжим. Обозы шли под Новый год, в сильные морозы, и скрип приближающегося обоза был слышен за многие версты.

- Почта в кожаных сумах была, - продолжал Гена, - отец говорил, кожа отличная - на бродни! История есть, ну... как легенда семейная про прадеда нашего, что ехал с почтой и волки на него напали, он их шашкой порубил и дальше едет. И снова волки, он за шашку хвать - а кровь-то не вытер, к ножнам и прихватило. Сожрали... Так, давай добирай тушенку.

Митя доел тушенку и положил банку в костер, а Хромых выудил ее и, нагрев, дорастопив остатки жира, ополоснул круговым движением, вылил жир на кусок хлеба и сказал:

- Вот так бы настоящий хозяин сделал.

Оба, осоловев, распластались у костра на песке. Митя так и засопел в раскатанных до пахов сапогах, в толстой куртке, с капюшоном на голове. На лицо садился пепел, его обдавало дымом, жарило солнцем и холодило ветром, и оно было как балык. Засыпая, он чувствовал через пятки, как грубо, тяжело, гулко касаются сапоги земли, как отдается в каблуках несусветная даль берегов, словно это не каблуки, а многоверстные и отзывчивые ходули. И от этой каблучной гулкости казалось, что ноги где-то далеко и теряются. Лежал он в одежде, как в коконе, только лицо в иллюминаторе капюшона холодил ветер, и оно было как намазанное спиртом, и казалось в полусне, так он открыт ветрам, пространствам, незримым в ту пору звездам, что огромным и бесконечным небом его вытягивает из самого себя, как нарыв, и заполняет покоем.