Александр Грин - Том 5. Романы 1928-1930

Слова писателя: «До конца дней своих я хотел бы бродить по светлым странам моего воображения» – Н. Вержбицкая взяла эпиграфом к своим заметкам, озаглавленным «Светлая душа» (Воспоминания об Александре Грине… С. 608). «Светлые страны» – это целая система образов, в которой получила отражение гриновская концепция духовного освоения мира. В такой «стране» родились и образ «Прекрасной Неизвестности» («Алые паруса»), и образ «Несбывшегося» («Бегущая по волнам»), ставшие олицетворением творческих обретений. Но «на теневой стороне» неведомая дорога ведет в тупики творчества, означает «остановку в пути» (как сказано в романе). Может быть, поэтому в набросках «Дороги никуда» так настойчиво варьируется герой-писатель, то потерявший сюжет, то испытывающий «неудачи в литературе», в результате которых «все смолкло» в нем – его мысль как бы парализовалась от «вдруг нисходящего в самую глубину сердца спокойного холода»? «Так окончательно определилась пустота, и я не видел, на что опереться», – признается Сайлас Флетчер, горько сетуя: «…если б у меня были друзья, стало бы мне тогда ясно, что я ошибаюсь, давая черным моим дням чрезмерно общее объяснение…» (Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 11. Л. 100 об. – 101, 103 об.).

В завершенном тексте романа от всего этого чернового, но явно автобиографического материала остается, в частности, судьба каменотеса Сайласа Гента, зрачки которого перестали «отражать пламя свечи», т. е. свет жизни; именно это, видимо, как-то предопределило необъяснимую его гибель на «глухой дороге», где после него стал пропадать без вести всякий, кто по ней ступал. Характерно, что перед смертью каменщик аккуратно разложил все инструменты своего ремесла. Но и Тиррей Давенант возвращает перед смертью «хрустального оленя» – символ своих неосуществленных мечтаний. Если в «Бегущей» синонимом «Несбывшегося» был «таинственный и чудесный олень вечной охоты» («сверкающий» над гаванью – «в стране стран, в пустынях и лесах сердца, в небесах мыслей»), то в «Дороге никуда» таким символом смысла жизни (и творчества) становится «маленький серебряный олень на подставке из дымчатого хрусталя» («…олень стоял, должно быть, в глухом лесу…»). Даже на первый взгляд очевидны предельная одухотворенность, динамичность одного символа и материальная статичность другого. Будучи спроецированы на содержание романов, эти символы закрепляют в восприятии читателей оптимистическую, мажорную тональность первого произведения и трагическую, минорную – второго.

Если «Бегущая» раскрывала путь к творческому взлету, то «Дорога никуда» отразила грустные размышления писателя над творческими неудачами. В этом романе А. Грин как бы возвращал свой инструментарий – ту «фактуру» авантюрно-приключенческого повествования, с которой он «работал», облекая в нее и скрывая за ней свои духовно-эстетические искания. В частности, образ оленя был в сознании А. Грина, по-видимому, рыцарским атрибутом. Н. Н. Грин вспоминала, что писателю особенно нравилась одна гравюра немецкого художника А. Дюрера (1471–1528), представлявшая собою портрет рыцаря со знаменем, на котором была изображена голова оленя с крестом меж рогов (см.: Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 187. Л. 6).

Смертью Давенанта А. Грин как бы прощался с наивными, призрачными атрибутами приключенческо-романтической литературы. Корабль контрабандистов, на который Давенант попадает, спасаясь от преследования врагов, не может его выручить (напомним, что и в «Бегущей» присутствие Гарвея на корабле с контрабандой тоже было ложным этапом его пути). Из этой стихии «организованного риска» один выход – «в самое сердце остановки движения жизни» – в тюрьму, «мертвую точку оси бешено вращающегося колеса бытия». Ловко организованные друзьями-контрабандистами подкоп и побег – бесполезны: Давенант уже в предсмертной агонии. В самом названии романа писатель обозначил ограниченность литературы «живописного действия, интриги и волнующего секрета». Ее герои, читаем в романе, «желают всего… поспешно и ярко, как драгоценных игрушек, забывая, что действительность большей частью завязывает и развязывает узлы в длительном темпе, более работая карандашом и пером, чем яркими красками».

В «Дороге никуда» был завершен «подкоп» под авантюрно-приключенческую стилистику, начатый А. Грином в рассказе «Корабли в Лиссе» (1922) и продолженный в «Бегущей по волнам» (сложное продвижение Гарвея к своему «Несбывшемуся» было одновременно и преодолением авантюрно-приключенческого «материала»). «Фактура» приключенчества в структуре мышления Грина, видимо, на данном этапе уже не удовлетворяла его зреющим замыслам. И это раскрывают черновики, в которых с очевидностью проявляется интерес писателя к явлениям более глубокого свойства. Об этом свидетельствуют и материалы незаконченного романа «Недотрога», который, как считал сам писатель, мог бы стать лучше «Бегущей» (см.: Воспоминания об Александре Грине… С. 557). Его основная тема, по признанию писателя, вытекала из «Дороги никуда» (там же, с. 371–372). В новом романе «должно быть много горечи от столкновений „недотрог“ с действительностью, но никакой плаксивости, уныния, так как эти люди с обостренной душевной чувствительностью и любовью ко всему истинно красивому, чистому и справедливому настолько привыкают таить в себе все чувства, что они редко заметны окружающим. И лишь гибель их может иногда косвенно указать на пережитые ими страдания…» (там же, с. 385). Но и сам А. Грин был из таких «недотрог». Можно себе представить, как глубоко ранили его постоянные наскоки критиков. О нем писали тогда: «Утопия Грина… мечтает отменить самую классовую борьбу»; «Этот счастливый мир, где нет ни пролетариев, ни капиталистов… не нуждается в революциях…»; в его выдуманном мире «противоречия не сняты, а только трансформированы; исчезнув как общественная, борьба возобновляется как психологическая: в конфликт вступают хорошие и дурные начала…» (Иполит И. Рец. на кн.: Грин А. С. Дорога никуда // Красная новь, – М.; Л., 1930. № 6. С. 201–202). Подобные «обвинения» сегодня звучат как одобрение, как признание глубокого психологического, общечеловеческого содержания книг писателя.