Лев Толстой: Полное собрание сочинений. Том 37. Произведения 1906–1910 гг. Не могу молчать

Сначала я думал про Петра Столыпина, когда имел наивность [12]предлагать ему выступление с проектом освобождения земли от собственности, что он только ограничен и запутан своим положением, думал и про Николая Романова, что он [13]своим рождением, воспитанием, средой доведен до той тупости, которую он проявлял и проявляет в своих поступках, но чем дольше продолжается теперешнее положение, тем больше я убеждаюсь, что эти два человека, виновники совершающихся злодейств и развращения народа, сознательно делают то, что делают, и что им именно, находящимся в той среде, где они, вследствие своей возможности удовлетворять желаниям окружающих их людей, живут в постоянной атмосфере лести и лжи, что эти два человека больше каких-нибудь других нуждаются в обличении и напоминании.

Да, вы все, от первого палача до последнего из них, Николая II, опомнитесь, подумайте о себе, о своей душе. Поймите, что всё то, что побуждает вас делать [14]то, что вы делаете, один людской, жалкий людской обман, а что истина в вас самих, в том голосе, который хоть изредка, но наверное говорит в вас и зовет вас к одному тому, что нужно человеку в этом мире, к тому, что несовместимо с злобой, местью, причинением страданий, не говорю уже, с казнями, к одной любви, к любви и к любви к людям. Только одно это нужно, только это [15]даст вам благо в этой жизни и в том скоро предстоящем каждому из нас переходе [16]из этой жизни в то состояние, которое мы не знаем.

Помоги вам в этом, всем вам, как вам, несчастным, заблудшим, преимущественно юношам, которые думают насилиями и убийствами избавить себя и народ от насилий и убийств, так и вам всем несчастным палачам от того сторожа в Москве и заместителя по 15 р. с головы до Столыпина и Ник. Романова, помоги вам всем тот бог, который живет во всех вас, опомниться прежде смерти и скинуть с себя всё то, что мешает вам вкусить истинное, открытое для всех нас в любви благо жизни.

Лев Толстой.

14 мая 1908.

И вот двадцать , [17]двадцать человек из этих самых наших кормильцев, тех единственных в России, на доброте, трудолюбии, простоте которых еще держится русская жизнь, этих людей, мужей, отцов, сыновей, схватили, заковали в цепи, потом под охраной из них же взятых обманутых солдат притащили к помосту виселицы; должно быть, в насмешку над ними и над богом привели туда же в парчовой ризе длинноволосого с крестом, дерзко под виселицей призывающего имя Христа; потом одели этих людей в саваны, надели на них колпаки и ввели на возвышение. Начальство в мундирах, генералы и прокуроры, с значительным видом людей, делающих важное и полезное дело, смотрели на это, своим присутствием оправдывая совершаемое. Потом на шеи этих людей захлестывали по очереди петли, вытолкнули из-под их ног скамейку – и они один за другим повисали, затягивая своей тяжестью на шее петли. И 20 человек, за три минуты полные жизни, данной им богом, застыли в мертвой неподвижности. Служащий врач ходил под повешенными и щупал их ноги – холодны ли они, и когда всё начальство нашло, что всё совершилось, как должно, оно всё спокойно удалилось. Мертвые тела сняли и зарыли. И это делается не над одним, не нечаянно, не над каким-нибудь извергом, а над двадцатью [18]обманутыми мужиками. И в это время, как это делается, те несчастные, чтобы не сказать мерзавцы, главные виновники и попустители этих ужасных преступлений всех законов божеских и человеческих – эти люди говорят – один в Думе с полной уверенностью в важности совершаемого им дела высказывает какие-то никому не нужные, но все-таки лживые рассуждения о том, как русские могут и должны делать неприятности финляндцам, другой же на смотру каких-нибудь казаков еще с большей важностью высказывает казакам свою высочайшую благодарность за то, что они хорошо верхом ездят.

Перед виселицами стоят генералы и прокуроры в мундирах и с крестами на груди, с значительными видами людей, исполняющих хотя и трудную, но священную обязанность. Вокруг них, охраняя порядок при совершении этого ужасного дела, стоят такие же точно, как те, которых будут вешать, мужички, лишь только одетые теперь в хорошие, чистые солдатские с погонами мундиры, с перекинутыми через плечи свернутыми шинелями и с ружьями в руках. Среди всех их, должно быть в насмешку над богом и Христом, стоит также длинноволосый и в парчовой ризе так называемый священник. И «священник» этот тут же под виселицей, обращаясь к убиваемым, держа перед собой крест, призывает для чего-то имя Христа. Потом одевают убиваемых в саваны, надевают на них колпаки и взводят их на помост. Несчастный, измученный, развращенный до последнего предела такой же мужик, как и те, кого он убивает, надевает по очереди на шеи этих людей петли, потом выталкивает из-под ног скамейку, и они, один за другим, затягивая своей тяжестью на шее веревки, повисают в пустом месте перед помостом. И двадцать человек, за три минуты полные жизни, данной им богом, застывают в мертвой неподвижности. Служащий врач ходит под виселицами и щупает им ноги. И когда он находит, что ноги достаточно холодны и дело совершено, как должно, он докладывает начальству, и все эти люди – люди, называющие себя христианами, удаляются к своим обычным занятиям и удовольствиям с сознанием добросовестно исполненного долга. Застывшие тела снимают и зарывают опять те же из разных губерний мужички, одетые в мундиры. Ведь это ужасно. И это делается не над одним, не нечаянно, не над каким-нибудь извергом, а над двадцатью обманутыми мужиками. И в то время, как это делается, те несчастные, главные виновники и попустители этих преступлений всех законов божеских и человеческих, не испытывая и тени сознания своей преступности, с полным спокойствием и самоуверенностью говорят – кто разные пошлые, всем известные неправды и глупости о том, как русским надо непременно мешать финляндцам, жить так, как хотят этого финляндцы, а заставлять их жить, так, как хотят несколько человек русских, кто о том, что он глубоко тронут преданностью каких-нибудь казаков пли купцов, и как он изъявляет им за это свою высочайшую благодарность. Ведь это ужасно.