Владислав Титов - Всем смертям назло

...В зрительный зал драмтеатра мы вошли после третьего звонка. Справа от меня сидела Рита с Танюшкой иа руках, слева подобранные и робкие в непривычной обстановке мама и папа. Мы опустились в кресла, и в тот же миг откуда-то сверху, сзади и с боков ударяли густые, тревожные аккорды, поплыли по залу, заполиили его я заметались от потолка к полу, от сцены к стенам, беспокойные и гулкие. В левом верхнем углу сцены яркой звездой вспыхнула шахтерская лампочка, алым заревом загорелся занавес, знамя квлыхну-лось, и по нему хлестануло белой кипенью букв; "Ленинскому комсомолу посвящается!" Потом знамя затрепыхалось, уплыло вверх, музыка стихла, и я увидел на сцене Taню. Счастливая, радостна", она вытирала чемодан, собираясь в отпуск, и ждала своего Сережку. Рита сжала мне колено, отпустила и, успокаиваясь, похлопала меня. Из-за правой кулисы вышел Сергей, большой, сильный, счастливый, еще не прошедший через все то, через что должен будет пройти. В переднем ряду партера кто-то приподнялся и посмотрел на нас. "Сличают, шепнул Константин Данилович. - Не обращайте внимания". На сцену вышли ребята из Сергеевой бригады, загомонили, заспорили... Спектакль начался.

Я верил во все происходящее и не верил, угадывал своих героев и не угадывал, всем существом проваливался в иную жизнь и вновь возвращался к действительность, в этот переполненный зал, но со сцены я сном и явью накатывались воспоминания, уводили в иной мир, и другое время обжигало мозг болью. Порой хотелось крикнуть актерам: "Стойте! Вы не так живете!" Но уже в следующую минуту я соглашался с ними и вновь уходил в ту жизнь, уже не в силах ни протестовать, ни соглашаться. Жизнь то скручивалась в тугую спираль, то резко раскручивалась, бросая то в сон, то в явь. Проревела сирена "скорой помощи", и с уст Тани Петровой уже сорвалось страшно, как в предсмертном кряке, имя любимого, замигала я чуть было не погасла шахтерская лампочка, захлопали белые двери палат, и Сережка Петров беспокойно заметажи в наркозном бреду. Рита сжимала мне колено и побелевшими губами шептала что-то на ухо Татьянке. Дочь никак не могла понять происходящего на сцене и осторожно допытываласъ у мамы, дескать, про папу все это или про другого дядю. Кто-то из зрителей обернулся и шикнул на них: "Не мешайте!"

Петровы остались на сцене одни. Узкий луч света отчетливо высветил бледное, осунувшееся лицо.

Сергей. Маме всего писать не надо, У нее бодьцое сердце. Вот и кончилось наше счастье... Ты не приходи ко мне, Таня. Так будет лучше. Для нас обоих. Уйди от меня. Я прошу тебя, уйди!

Оаа сделала три шага к рампе, остановилась, лицо ее искривилось, как от невыносимой боли, и все тело само, будто против воли, рванулось к Сергею, лежащему на больничной койке, и рыдания, вырвавшиеся из глубины души, стегнули по замершему аалу.

Таня. Я не уйду от тебя! Что хочешь делай со мной, не уйду. Мне жизнь без тебя не нужна.

Я повернул голову и посмотрел влево. Закрывшись обеими руками, плакала мама. Отец побелевшими пальцами сжимал подлокотник кресла и не отрываясь смотрел на сцену. Я встал и, согнувшись, пошел к выходу.

В фойе Миденко чиркнул спичкой, подал мне папиросу, сказал:

- Звон-то выдает... Вот выдает. Не-е-е-е... Все правильно! И ребята из бригады обкатаются. А тищина-то какая стоит! Во, пригвоздили так пригвоздили!

В углу, против нас, уткнувшись лицом в стену, плакала девушка. Ее голубое мини-платьице подпрыгивало в такт вздрагивающим плечам, обнажая тонкие, худые ноги и розовые пристежки к чулкам. Константин Данилович сделал движение, чтобы подойти к ней, я остановил его:

- Пусть плачет...

Через минуту девушка успокоилась и, вытирая черные слезы с длинных накрашенных ресниц, пошла в зал.

- Пусть плачет. Может быть, ей надо поплакать. Просто необходимо, чтобы освободиться и начать чувствовать свое "я". Пусть плачет...

- Не-е-е-е... все правильно... Тут половина зала - школьники. Надо сказать им пару слов.

- Я не буду... Все, что я хотел бы сказать, уже сказали за меня Сергей и Таня. Нет, и не уговаривайте. С меня достаточно.

Мы вернулись в зал, когда на сдене умирал Егорыч. Лицо у Корсакова было бледным, голос срывался, рука с запиской дрожала. "А я думал, что хоть рука мои"." - "Это невозможно, совершенно невозможно!" - шагнул к нему Кузнецов. "Сейчас он умрет", - подумал я и весь сжался, будто ожидая, а вдруг произойдет чудо и Егорыч останется жив. Но Егорыч умер, и Звон упал на колени, ткнулся ему в грудь лицом и зашелся в безысходном тоскливом крике.