Алексей Толстой: Завещание Афанасия Ивановича

На хуторе, на выгоне, - глядим, - поставлена виселица покоем, из тонких жердей, болтаются две веревки. Поблизости человек двадцать из нашего несчастного отряда уже копают ров - могилу. Спины, головы у всех в крови. Сзади станичники торопят их нагайками.

И вырыли-то - аршина не было глубины, - затрещали револьверные выстрелы. Кто копал - все туда легли... Один - добрый был казак, старый товарищ мой еще по германской войне - закричал: "Братцы, я жив, жив, не убивайте!" - и полез из ямы, - из-под трупов. Подскочили старики, забили его лопатами. И тут выходят двое в офицерских погонах, лица завязаны по самые глаза платками. Берут Подтелкова и Кривошлыкова под руки и рысью тащат их к виселице. Я услышал слова... Никто этих слов не записал... Кривошлыков, - он ниже был ростом, - смело поднял голову и говорит Подтелкову: "Благослови, товарищ, на смерть..." И Подтелков отвечает ему басом, важно: "Иди, брат, спокойно в могилу... Они тоже скоро все пойдут в нее..." Подскочили к ним эти двое, с завязанными мордами, поволокли их к петлям... Рванулся я: "Что вы делаете? Да разве можно?" И тут же нарвался на саблю, - ударил меня станичник... Видите - шрам?.. Очнулся я в могиле, - сверху чуть землей было закидано... Ночью ушел.

Рассказчик замолчал. Далеко над крышами, на бархате южной ночи горели буквы кинематографа. Он долго смотрел на них.

- А что же вы думаете? В прошлом году я был в той станице. Тишь да гладь. Хаты выбелены. Стучит трактор, пыхтит молотилка. Как говорится, живут по шею в зерне. Ах, думаю, ах, станичники!.. Автомобиль оставил около исполкома, пошел пеший. Хата мне памятна. Захожу. "Здорово, дедушка!" Сидит на лавке тот самый дикий старик, который меня ударил. Вид у него самый почтенный, чистый, - мухи не обидит. Ковыряет шилом хомут. Не спеша положил в сторону работу, встал, поклонился: "Здравствуй! Кто ты будешь, садись, будь гостем". Брови опустил, посмотрел еще, пристально, усмехнулся: "Здравствуй, Семен Никифорович, здравствуй! Как живешь?" - "Да ничего, - говорю, - делов много. Вот, мимо ехал, думаю - дай заверну, проведаю... Не успел я тебя тогда поблагодарить за хлеб, за соль". Сказал и смеюсь.

"Стар я становлюсь, забывчив, - говорит дед. - Многое бывало за эти года, всего не упомнишь. - Брови совсем надвинул, смотрю - дичинка эта в нем проглянула, но ничего - расправился. - Я вот трех сыновей потерял. Старшего убили в германскую войну. Средний сын ушел к белым, убит в конном бою младшим братом своим, - красным, значит, - третьим моим сыном. Брата он убил под Царицыном, взял коня с седлом и оружие. В письме мне писал: "Теперь, батька, квиты за ваши дела". И его тоже убили позже, где - не упомню..." Так хитро повернул старик наш разговор, что мне смешно стало, а совсем приготовился с ним поспорить. Говорю: "Что же вы, дед, признаете теперь советскую власть?" - "А чего же ее не признавать? Власть наша, своя. Вот на выборах в исполком послал зятя". - "Кто же он - коммунист?" "Да как тебе сказать, - с уклоном. Однолошадный, словом. Бойкий казак". "Так зачем же, - говорю, - вы такое кошмарное дело сделали на хуторе Пономареве?" - "Агитаторы были не те".

Вот поди, и поспорь с ним. Все-таки угощаться я у него не остался. Личная вражда, конечно, забыта. А нехорошо. Шрам-то, он - вот он, ноет в ненастье. (Он быстро провел ладонью по обритому черепу). Так... Из станицы заехал я на хутор. Но могилы не нашел, - перепахана... Травой заросла... А хотел я рассказать деду, как мы заплатили за "не тех агитаторов"...

От Одессы до Волги прошли огнем. Великие были походы. А кто их опишет? Свидетелей мало осталось. Вон - Афанасий Иванович... Он нас водил. Так он молчит... Знаете, какой силы был человек? Конь под ним стонал в бою. Бывало, белые за сто верст услышат, что Афанасий Иванович идет, и начинают кашлять. В Железной дивизии у него были исключительно добровольцы - партизаны - донцы, кубанцы, терцы, и из Украины, и из Великой России, киргизы, черемисы, военнопленные мадьяры, немцы.

Мирных грабить не позволял. "Победил в поле - все твое, а мирным ты брат..." Бывало, войдем в город, и, конечно, через день, через два - бегут бабенки в штаб дивизии, воют, стервы, больше, чем нужно: у одной поросенка стянули, к другой под подол неаккуратно забрались, третья, дура, полотно на плетне повесила - сперли, конечно, на подвертки. Значит - жалобы мирного населения. Наутро трубачи играют сбор. Выстраивается дивизия. Выезжает перед фронт Афанасий Иванович: на нем всегда коричневая черкеска, шашка в серебре, шапочка-кубанка... Конь... Ах, конь был у него, вороной, Ворон, - одними ушами танцует... Афанасий Иванович начинает говорить тихим голосом, по фронту так тихо - только слышно, как позванивают удила. "Сколько раз говорил я вам, негодяи: красть и насиловать стыдно красному бойцу..." И пошел, и пошел... Говорит и шажком едет вдоль фронта. Голову поднял, глаза без прощения: "Виновные - перед!" И выскакивают перед фронт виновные, белые как бумага. Он спрашивает: "Больше никто за собой ничего не знает?" Молчат... "Ну, ладно, два дня даю сроку. Подумайте, если кто виноват, - время есть. А через два дня не жалейте. Расстреляю перед фронтом..." Подъезжает к виновным, глядит в глаза. И они тут же во всем сознаются... Смотря по человеку: иного под арест, иному руку на шею положит, и тот валится с коня без памяти... Боялись, но - ах, как любили его...