Лев Толстой - Севастополь в мае (Севастопольские рассказы - 3)

"А может быть, только ранят,- рассуждал сам с собою штабс-капитан, уже сумерками подходя с ротой к бастиону. - Но куда? как? сюда или сюда? - думал он, мысленно указывая на живот и на грудь. - Вот ежели бы сюда,- он думал о верхней части ноги,- да кругом бы обошла. Ну, а как сюда да осколком -кончено!"

Штабс-капитан, однако, сгибаясь, по траншея 1000 м благополучно дошел до ложементов, расставил с саперным офицером, уже в совершенной темноте, людей на работы и сел в ямочку под бруствером. Стрельба была малая; только изредка вспыхивали то у нас, то у него молнии, и светящаяся трубка бомбы прокладывала огненную дугу на темном звездном небе. Но все бомбы ложились далеко сзади и справа ложемента, в котором в ямочке сидел штабс-капитан, так что он успокоился отчасти, выпил водки, закусил мыльным сыром, закурил папиросу и, помолившись богу, хотел заснуть немного.

Князь Гальцин, подполковник Нефердов, юнкер барон Пест, который встретил их на бульваре, и Праскухин, которого никто не звал, с которым никто не говорил, но который не отставал от них, все с бульвара пошли пить чай к Калугину.

- Ну так ты мне не досказал про Ваську Менделя,- говорил Калугин, сняв шинель, сидя около окна на мягком, покойном кресле и расстегивая воротник чистой крахмальной голландской рубашки,- как же он женился?

- Умора, братец! Je vous dis, il y avait un temps ou on ne parlait que de ca a Petersbourg [Я вам говорю, что одно время только об этом и говорили в Петербурге (франц.).], - сказал, смеясь, князь Гальцин, вскакивая от фортепьян, у которых он сидел, и садясь на окно подле Калугина,- просто умора. Уж я все это знаю подробно. - И он весело, умно и бойко стал рассказывать какую-то любовную историю, которую мы пропустим потому, что она для нас не интересна.

Но замечательно то, что не только князь Гальцин, но и все эти господа, расположившись здесь кто на окне, кто задравши ноги, кто за фортепьянами, казались совсем другими людьми, чем на бульваре: не было этой смешной надутости, высокомерности, которые они выказывали пехотным офицерам; здесь они были между своими в натуре, и особенно Калугин и князь Гальцин, очень милыми, веселыми и добрыми ребятами. Разговор шел о петербургских сослуживцах и знакомых.

- Что Масловский?

- Который? лейб-улан или конногвардеец?

- Я их обоих знаю. Конногвардеец при мне мальчишка был, только что из школы вышел. Что старший - ротмистр?

- О! уж давно.

- Что, все возится с своей цыганкой?

- Нет, бросил,- и т. д. в этом роде.

Потом князь Гальцин сел к фортепьянам и славно спел цыганскую песенку. Праскухин, хотя никто не просил его, стал вторить, и так хорошо, что его уж просили вторить, чему он был очень доволен.

Человек вошел с чаем со сливками и крендельками на серебряном подносе.

- Подай князю,- сказал Калугин.

- А ведь странно подумать, - сказал Гальцин, взяв стакан и отходя к окну,что мы здесь в осажденном городе: фортаплясы, чай со сливками, квартира такая, что я, право, желал бы такую иметь в Петербурге.

- Да уж ежели бы еще этого не было,- сказал всем недовольный старый подполковник,- просто было бы невыносимо это постоянное ожидание чего-то... видеть, как каждый день бьют, бьют - и все нет конца, ежели при этом бы жить в грязи и не было бы удобств.

- А как же наши пехотные офицеры,- сказал Калугин,-которые живут на бастионах с солдатами, в блиндаже и едят солдатский борщ,- как им-то?

- Вот этого я не понимаю и, признаюсь, не могу верить,- сказал Гальцин, чтобы люди в грязном белье, во вшах и с неумытыми руками могли бы быть храбры. Этак, знаешь, cette belle bravoure de gentilhomme [этой прекрасной храбрости дворянина (франц.).],- нe может быть.

- Да они и не понимают этой храбрости,- сказал Праскухин.

- Ну что ты говоришь пустяки,- сердито перебил Калугин,-уж я видел их здесь больше тебя и всегда и везде скажу, что наши пехотные офицеры хоть, правда, во вшах и по десять дней белья не переменяют, а это герои, удивительные люди.

В это время в комнату вошел пехотный офицер.

- Я... мне приказано... я могу ли явиться к ген... к его превосходительст 1000 ву от генерала NN.? - спросил он, робея и кланяясь.

Калугин встал, но, не отвечая на поклон офицера, с оскорбительной учтивостью и натянутой официальной улыбкой спросил офицера, не угодно ли им подождать, и, не попросив его сесть и не обращая на него больше внимания, повернулся к Гальцину и заговорил по-французски, так что бедный офицер, оставшись посередине комнаты, решительно но знал, что делать с своей персоной и руками без перчаток, которые висели перед ним.