Дмитрий Григорович - Акробаты благотворительности

Два дня после этого, рано утром, лица, находившиеся на платформе перед поездом, готовым отправиться из Венеции, поглядывали с любопытством на окно одного из вагонов второго класса. В этом окне, точно н раме картины, обрисовалось миловидное лицо молодой женщины; приметив, что на нее обращали внимание, она делала очевидные усилия, чтобы удержаться от слез; но старания ее были напрасны; как только платок, который она поминутно прикладывала к лицу, опускался, слезы снова струились по щекам. Откидываясь за край окна, она поспешно тогда протягивала руку стоявшему перед окном на платформе господину небольшого роста, с сединою в бороде и бакенбардах; лицо его было бледно; на нем, под бровями, резко выделялись красные, опухшие веки. Он всякий раз судорожно как-то схватывал протянутую ему руку, жадно впивался в лицо женщины, начинал шептать какие-то непонятные слова и, в то же время, принимался скоро осенять ее крестным знамением.

Когда раздался свисток и тронулся вагон, он пробежал несколько шагов, с отчаянием простирая руки к платку, которым махали из окна. Один из служителей бросился было за ним; но он уже возвращался к выходной двери, тяжело склонив голову и опустив руки.

День спустя, Зиновьев покинул Венецию.

Он приехал в Петербург, как в чужой город. Его почти забыли. Была у него сестра замужем за живописцем; его зять принадлежал к группе диких и необузданных художников. Зиновьев и прежде всегда тщательно избегал его. Жалея сестру, он помогал ей, когда мог, и этим ограничивались их отношения.

Алексей Максимыч начинал уже понемногу устраиваться. Неожиданное известие в один миг потрясло его до глубины души. Известие пришло из Ростока, маленького прусского городка, на берегу Балтийского моря. Зиновьев узнал из письма, что любимая девушка была безжалостно обманута и брошена с ребенком; едва живая, она доехала до Ростока, где приютилась у бедной родственницы. В настоящее время она лежала безнадежно больная. Припоминая прошлое Зиновьеву, благодаря его за нее то, что он для нее сделал, она теперь обращалась к нему, как к единственному существу, которому верила; она просила за ребенка, умоляла не оставить его и быть ему отцом, как сам он обещал когда-то.

Алексей Максимыч не принадлежал к числу людей решительных; но здесь он показал себя другим человеком. Собрав все деньги, какие мог, и взяв паспорт, он отправился, не теряя минуты. Он не смыкал глаз во всю дорогу; перед ним острием стояла одна мысль, он боялся одного только: не застать ее больше в живых. Предчувствия не обманули его; он приехал в Росток на второй день после того, как ее похоронили. Исполнив все формальности касательно ребенка [3], Зиновьев привез девочку в Петербург.

Ребенку было всего несколько месяцев. С помощью Марьянушки, нанимавшейся у него в кухарках и оказавшейся прекрасной женщиной, Зиновьев вышел, однако ж, из затруднений. Не обошлось, конечно, без намеков и более или менее фантастических предположений на его счет; но он не обратил на них внимания. С таким же равнодушием отнесся он к окончательному разрыву с зятем; последний бранил его теперь на всех углах, выставляя на вид бессердечность человека, который разводит незаконных детей и прикармливает их, тогда как ближайшим родственникам часто есть нечего. Декламируя таким образом, живописец не подозревал, что часто хлеб, который он ел дома, был куплен на деньги шурина; не подозревал он также, что для того, чтобы доставать деньги, шурин трудился не зная отдыха, между тем как сам он сидел э в это время в погребке или лежал на проткнутом диване, предаваясь сладчайшему отдыху.

Еще менее, конечно, приходило ему в голову, что будет время, когда его собственных детей придется прикармливать и воспитывать тому же шурину. Все это случилось, правда, не скоро, но случилось однако ж. По прошествии нескольких лет, скоропостижно умер живописец; за ним скончалась его жена. После них остались мальчик и две девочки. Пользуясь знакомствами, Алексей Максимыч мог бы, конечно, распределить детей сестры в разные благотворительные учреждения. Но такая комбинация не пришла ему как-то в голову. Он пожалел детей и взял их на свое попечение. Сереже было тогда девять лет, Кате два года, Соня только что родилась. Наследство после сестры, нечего сказать, было обременительно; тем не менее, если бы, год спустя, кто-нибудь предложил Зиновьеву облегчить его участь и взять детей, он, кажется, в первый раз в жизни вышел бы из себя и показал дверь такому человеку. Привязчивость его успела уже сделать свое дело. Одно иногда беспокоило: шум и крик, когда дети разыграются; но являлась Марьянушка, и все снова улаживалось.