Айвен Саутолл - Поселок Тополи

Уоллес выронил кол, точно в руках у него оказалось раскаленное железо. Он как будто вдруг услышал голос своего отца: «Ты сильный, Уоллес, как взрослый мужчина. Держи свою силу в узде, а не то она тебя доведет до беды. Учись владеть собой, не то в один прекрасный день зарвешься». Вот он и зарвался. Как это случилось, почему, он и сам не знал, просто сила, просившаяся наружу, нашла себе выход, словно иначе и нельзя было вырваться из этой невнятицы. Никакой собаки не было. Собака не шла. Но девочка продолжала ее звать — если бы собаки не было, она бы перестала звать, — и по ее голосу Уоллес решил, что собака большая. Представил себе, что она сейчас выскочит на него из-за деревьев, как гладкая черная пантера, и выдохнул:

— Бежим! Она спятила.

В эту секунду Гарри почти презирал Уоллеса. Но всего секунда и прошла между стыдом по поводу этой безобразной перебранки и внезапной пронзительной болью под левым коленом. От неожиданности, от боли Гарри упал. Он подумал, что в него стреляли, но это была не пуля: это был камень величиной с яйцо, который маленький Стиви Бакингем подхватил на бегу и со всей силы запустил в Уоллеса, но попал в Гарри. Гарри так резко вскрикнул и камень ударился так громко, что Уоллес тоже подумал, что в Гарри стреляли, и его опасная вспышка окончательно затухла. Ему стало холодно и страшно. От пуль никакие мускулы не спасут.

Он круто повернулся и увидел, перед собой не мужчину с ружьем, а мальчика ростом ему по грудь, который тут же налетел на него, как терьер. От удивления Уоллес не успел защититься. Острый носок ботинка ударил его по голени, он взвыл от боли и попятился, осыпаемый ударами маленьких кулаков, боясь дать сдачи, чтобы не стукнуть слишком сильно, изумленный, испуганный, искренне восхищенный храбростью этого малыша.

— Дурак! — выкрикивал малыш во весь голос, — Дурак! Дурак! — И с каждым выкриком снова бросался бить, пинать и царапать ошалевшего Уоллеса.

— Стиви! — закричала Стелла, — Перестань! Он с тобой не дерется. Ты победил, Стиви! Перестань!

Грэм облегченно вздохнул — наконец-то он вне опасности. Риск был большой, но теперь он убедился, что вся эта суматоха не имела к нему никакого отношения. Не успел он оттащить рюкзаки в кусты у забора, как ветер донес до него чей-то голос. Что говорил этот голос, он не столько расслышал, сколько угадал.

— Питер Фэрхолл! Я тебя вижу. Выходи, Питер Фэрхолл. Если не пойдешь домой, твой дедушка тебе голову отгрызет!

У Грэма душа ушла в пятки, и он не сразу понял, что зовут не его. Когда спасаешься бегством, имена не имеют значения.

— Чего ты прячешься, Питер? Тебя дедушка зовет.

Вниз по дороге бежал маленьким мальчик. Временами он останавливался и снова кричал:

— Иди-ка лучше домой, Питер Фэрхолл, а то он тебе шею свернет! Он так и сказал.

Грэм не понимал, как его могли увидеть, — он ведь нарочно ни разу не вышел на дорогу. Он сперва застыл на месте, потом нырнул глубже в кусты.

— Я знаю, где ты прячешься, Питер Фэрхолл! — Мальчик подобрал камень и швырнул его в дерево шагах в пятидесяти выше по дороге. — Трусишка ты, Питер Фэрхолл! — И опять побежал, выкликая — Стелла, где ты? Тебя мама ищет! — и наконец свернул в ворота, недалеко от того места, где прятался Грэм, не подозревая, что за ним следят чьи-то глаза, не подозревая, какое драматическое зрелище его ожидает.

Тогда Грэм схватил свой рюкзак и петлял между кустов вдоль забора, пока не решил, что от дома его не видно. А потом побежал, сам не зная куда, прочь от дороги, прочь от того места, где должен был находиться дом Пинкардов, прочь от любого места, где могли встретиться люди. Побыть одному, отдышаться, лечь, снять ботинки, чтобы дать отдых измученным ногам, может быть, даже заснуть… Не нужны ему ни Уоллес, ни Гарри. Глаза б его на них не глядели!..

Он спустился в овраг, где протекал ручей. Здесь было не прохладнее, чем наверху, но более укрыто. Ему показалось, что где-то стучит мотор далеко, и при таком ветре непонятно, в какой стороне. Но деревья высокие, кустарник густой, и в ручье есть вода, а еды в рюкзаке на несколько дней. И палатка есть, так что ночью будет куда забраться. У него было смутное чувство, что он будет жить возле этого ручья до конца своих дней. Он никогда не вернется в мир, никогда не объяснится с родителями, никогда не предстанет перед судом, чтобы выслушать обвинение и приговор. И никогда больше не будет мучиться с математикой.