Софрон Данилов - Бьётся сердце

В книге приказов было сказано, что учительнице С.Т. Кустуровой директор ставит на вид «за недопустимое… некритическое… неуместное…».

Майя вспыхнула от негодования.

— Это несправедливый приказ! Разве можно накладывать взыскание на молодого учителя, который только-только нащупывает дорогу? Так нельзя, Фёдор Баглаевич! — Майя просительно дотронулась до рукава старика. — Я вас очень прошу, отмените этот приказ!

— Отменить уже подписанный приказ? Зря ты, Майя Ивановна, шум поднимаешь!

— Нет, Фёдор Баглаевич, я буду шуметь! Ещё громче буду шуметь! Завтра у нас педсовет…

— Вот ты нам всем и докажешь! — подхватил Фёдор Баглаевич. — Постарайся, Майечка, молодцом будешь. Думаешь, мне самому приятно? Но как оставить выходку без внимания! Ты бы, Майя, лучше разъяснила толком молодой своей подруге… И вообще, нечего тут убиваться, подумаешь, великое дело — на вид! Скажу вам, что я, например, за свой век их столько, этих самых выговоров и предупреждений, нахватал! Однако хожу жив-здоров, табак курю…

С этими словами, удовлетворённый своей справедливостью и принципиальностью, Фёдор Баглаевич, не торопясь, удалился за перегородку.

Майя представила себе во всех подробностях эту сцену и опять, как тогда, задохнулась от негодования: как они посмели! Обидеть Саргылану, мою девочку…

Она сидела в пустой учительской — после уроков не пошла домой, решила дождаться начала педсовета. Уж она выскажет им всё! И тут же усмехнулась сама себе: ишь ты, воительница!

До сих пор был у неё сокровенный, от всех отгороженный мир: память о Сене. Пусть вокруг любые бури, но в этот мир не долетит и пылинки от них, здесь воздух чист, закаты печально-спокойны. Так было всегда. А теперь? Почему-то вздумалось тебе праздновать Октябрьские, назвала гостей. Помчалась на танцы с Аласовым, а потом ревела до утра. Накинулась на директора, истерику ему закатила. А в лыжном походе? Экая впечатлительность! Уже сколько раз говорено: не лезь, куда тебя не просят. Аласов свободный человек, пусть себе любезничает с кем угодно. Пусть вешаются на него хоть Надежда, хоть Степанида, тебе-то какая забота! Давно пора этого Аласова женить на Стёпе, сразу спокойней станет.

Нервы, нервы…

Стал собираться на педсовет народ: развешивал диаграммы Пестряков («графические доказательства нашего роста»), умостились на диване Сосины. К Майе подсела Стёпа Хастаева.

— Не помешаю?

Стёпу после болезни не узнать: краситься перестала, тихая какая-то.

— Стёпа, как здоровье?

— Спасибо, Майечка.

— Грустная вы…

Стёпа слабо улыбнулась:

— Это и есть, Майечка, верный признак моего выздоровления. Отпрыгала Стёпа своё…

Слово «выздоровление» она произнесла с особым, только ей одной понятным значением.

— Стёпа, дорогая, что с вами всё-таки происходит?

С острым вниманием Хастаева взглянула на Майю.

— Вот хочу посмотреть на вас… — сказала она, странно растягивая слова. — Запомнить, какие бывают… счастливые…

Озадаченная Майя попыталась свести всё к шутке:

— Если оно такое, счастье-то…

Но Хастаева не поддержала, глаза её были сумасшедшими.

— Ах, как он вас любит, Майя! Боже, если бы…

Не договорив, Стёпа поднялась с места и вышла из учительской.

«Ах, как он вас любит, Майя…»

Любит? Меня? Серёга Аласов? Зачем она это сказала? Разве можно бросаться такими словами? Лучше сгореть сейчас до пепла, чтобы не думать, не повторять мучительно: «Ах, как он вас любит!»

— Товарищи, прошу внимания!

Усаживается на председательское место Кубаров, рядом с ним завуч: положил перед собой «чёрную тетрадь». Пришёл позже других Аласов, сел неподалёку. Майя взглянула на него, наверно, такими же глазами, как давеча Стёпа: неужели правда?

— Успеваемость у нас в целом по школе восемьдесят два процента… (Это Фёдор Баглаевич держит речь.) И эти проценты, товарищи, не фунт изюму. Это победа нашего дружного коллектива! (Кубаров, говоря свою речь, пустой трубкой чертит в воздухе плавные круги, священнодействует.) Позвонил я сегодня директору Соболохской школы, — как, думаю, дела у них. И до восьмидесяти не дотянули… Будем же идти дальше и выше! Без лишнего шума-гама, без склок и препирательств!

Погоди, Фёдор Баглаевич, я испорчу тебе обедню, сейчас я тебе настоящую правду о нашей школе скажу! А то убаюкивает: «без шума-гама»…

И убаюкал. Евсей Сектяев безмятежно читает книжку: положил себе на колени, как ученик на уроке, незаметно от начальства. Две молоденькие учительницы из начальных классов строчат друг другу записочки. Кто-то занялся извечной учительской заботой — проверяет тетради. Сладко смыкаются веки у Сосина — вот-вот задремлет, труженик коровий.