Софрон Данилов - Бьётся сердце

«Эй, кто там?»

«Это мы, учитель», — отвечает мне голос Тихона, старшего нашего.

Подходят. Все мои школьники.

«Зачем вы здесь? Почему с лопатой?»

«Это не лопата… Это флаг из школы».

«Знамя Кымова», — тихо говорит девочка.

И снова замолкли. Потом один спрашивает:

«Учитель, ты правда хочешь уехать?»

«Правда».

Опять стихли. Похрустывают снегом.

«А мы за Сашенькой могли бы все вместе смотреть», — говорит тот же девичий голосок, чуть слышный от робости.

Постояли, пошли прочь — медленно так. У кладбищенской ограды приостановились.

«Болот Николаевич! — это Тихон кричит. — Школы теперь не будет… Можно я знамя Кымова возьму?»

«Возьми», — отвечаю. И даже руками за лицо схватился, за свой перебинтованный лоб. Хлестнул, показалось, этим словом самого себя наотмашь! «Возьмите, — сказал. — Забирайте всё, что осталось от Семёна, мне теперь не нужно. Всё, что осталось от наших с Аннушкой мечтаний. От дней, когда под этим самым знаменем поклялся…»

Впрочем, тут уж философия пошла. О минуте, которой целая жизнь обязана. О том, знаете, что есть среди многих правда — одна главная, все себе подчиняющая. Не стану об этом, не ради морали рассказывал. Да, собственно, мой рассказ уже исчерпан. Вы, Майечка, спросили, было ли нам в те годы холодно на морозе. И больно, когда беда. Вот я и рассказал. Как видите, больно было. И малодушными мы бывали, и сомнения знали — всё, что человеку положено.

— А тогда, на кладбище?

— Ну, что тогда… Уже пропали в темноте мои мальчишки. И вдруг меня как бросило им вслед, ничего толком и обдумать не успел. «Постойте! — закричал. — Погодите, ребята!» Догнал их, кого-то за рукав схватил. «Завтра ровно в девять, — говорю. — Как всегда. Чтобы все на уроке были, без опозданий!» Ребята, чуткие души, все с полуслова поняли, ни о чём расспрашивать не стали, только закричали, как галчата: « Иэхэй! Иэхэй! — у якутов восклицание радости, одобрения. Придём! Ючюгэй! Ючюгэй! — Хорошо! (якут.). »

Вижу в сумерках — разворачивает Тихон знамя, руки у парня сильные, высоко поднимает его над головой и так идёт впереди всех. Словно сам Семён Кымов на минуту возник перед глазами.

Вот тогда я и заревел, прямо-таки навзрыд. Нервы не выдержали. Мужик… рёву… Ну, да ладно… Это я так… Что-то к ночи расчувствовался старче…

И впрямь, уже вечер был за окнами. От печи на руки Левина падал слабый отсвет.

Майя представила — этими самыми руками он свою Аннушку обнимал. Держался за ручки пулемёта. Поднимал окровавленного Кымова… Тяжёлые, с тёмными набухшими венами руки человека, прожившего бесконечно долгую жизнь.

Стало так тихо, что было слышно тиканье будильника.

— Вот от какой беды спасли меня ребята, — сказал Левин. — Бежал бы я тогда — до конца дней своих грех в душе носил…

И тут Саргылана услышала за окном шум мотора. Фары едущей мимо машины ослепили окно, скользнули по стене. «О проклятая, неужели остановится? Проезжай, проезжай, прошу тебя…»

Но она не проехала. Шофёр заглушил мотор перед самым крыльцом.

— Эй, люди! — закричал. — Здесь учительша проживает? Мигом давай, ночь на дворе, опаздываем! Будь я проклят с такой шофёрской жизнью…

Майя обернулась к девушке.

— Вас, Саргылана Тарасовна…

Её только на то и хватило, чтобы потрясти головой: нет!

Майя выбежала на крыльцо.

— Здесь никто не едет. Отправляйтесь себе спокойно!

— Чёрт бы вас побрал! — выругался шофёр. — То так, то этак!

Майя усмехнулась в ответ: какой сердитый молодой человек.

Ещё не начиная этой книги, ещё только смутно предчувствуя её, я уже тогда с тайной радостью знал, что рано или поздно мои герои отправятся на охоту. Теплеет на душе от мысли, что рядом с героями ещё раз сможешь хватить воздуха охотничьей страды, того азарта, который для тебя теперь, увы, заказан.

Белесая кромка озёрного берега, чуть подсвеченная зарёй. Чёрный горб шалаша, похрустывает прошлогодняя трава. И время от времени доносится из небесной выси свист острых крыльев. Тогда ты нажимаешь гашетку ружья, и оно гремит… Ах, счастье человечье, наше счастье земное — охота!

Они разошлись по двое, залегли в засадках вокруг богатого дичью озера — Ойбон-кюель. Аласову и Кубарову досталась южная оконечность. «Местечко приличное, я тут не раз брал», — похвалил Фёдор Баглаевич.

К старой городьбе, когда-то сооружённой косарями, примостили колья, надёргали из копён сена, забросали сооружение. Получился скрадок.