Софрон Данилов - Бьётся сердце

— Да мои же не ревкомовцы! Никто ведь они!

— А сам ты? Вот то-то!.. Видать я не видывал, но люди говорили. Как повели их на расстрел, Савелович, отец твой то есть, на деревяшке своей скок да скок… Они для смеху костылёк у него выбей… Закричал он душегубам: вот вернётся, дескать, сынок мой Всеволод… Сева вам припомнит! Тут его и… до места не довели…

Что-то делал он в школе. С кем-то беседы вёл, однажды даже в застолье его затянули — с прибытием и погибших помянуть. Но всё как в дурном сне. «Сева вам припомнит!» Будто сам, своими ушами слышал это однажды, так явственно кричит отец: «Сева вам припомнит!»

Не стало жизни в родном селе. В один из дней, не выдержав, он сунул браунинг в карман шинели, и чтобы не дать себе передумать, почти бегом — к архиповской усадьбе. Знакомые ворота со следами коровьих рогов распахнул ударом ноги.

Было известно, что Филя с Костюном дали тягу на восток, бежали с последними колчаковцами. Но в глубине души всё равно таилась надежда: а вдруг? Вдруг они не захотели далеко, околачиваются по здешним чащобам? Представилось: он нагрянул, а они дома как раз, пожаловали обогреться. Нагрянул, распахнул ворота, а они перед тобой, нос к носу — Филя или Костя! Он постоянно думал о них, и потому ненавистные морды архнповских сынков представлялись Всеволоду явственно, до волоска в бороде.

Когда всходил на крыльцо, он был уже совсем уверен: тут они. Пальцы на браунинге свело, как судорогой. Всю обойму, до последнего патрона в ненавистные хари, в упор, рта бы не дал им раскрыть!

Но встретил Всеволода один Архипов-отец. Никого больше не было в этом доме, когда-то таком шумном.

Много воды утекло с тех пор, как маленький Севка Левин батрачил у старика. За эти годы Архипов обрюзг, оплешивел, на его мятом лице блуждала непонятная, незнакомая улыбочка. Уж не тронулся ли старый живодёр? — подумалось Всеволоду, когда Архипов при виде его разулыбался, будто друга любезного встретил.

Левин не удостоил старика и словом. Не вынимая руки из кармана шинели, он прошёл в дальнюю комнату, полез на чердак, обыскал амбар, спустился в ледник, — благо, изучил он подворье в своё время вдоль и поперёк. Но напрасно всё.

Когда весь в паутине и соломенной трухе вылез он из ледника и встретился взглядом с Архиповым, на лице старика не осталось и следа блажной улыбочки. Жёстко и осмысленно были нацелены в него два чёрных зрачка.

— Чего ищешь, товарищ? Подсобить, может? Я ить хозяин тут…

— Где выродки твои? Филя с Костей где?

— Выродки? Сыны мои, стало быть… Соскучился по сынам моим? Повидаться с сынами захотел, стало быть?

— Ты, старый сыч, говори, чего спрашивают!

— А чего?

— Сыновья где, куда прячешь?

— Тю-тю… Далеко орёлики. Чует моё сердце — далеко. И надёжно, под господом-то богом… Зря шаришь, товарищ, мышей распугиваешь, как кот.

— Зря? Это мы ещё поглядим! От меня не уйдут!

Болезненная краснота, как от огня, ударила в лицо старика:

— Руки коротки, вонючка! Бродяга драный…

На том и расстались. Такая у них встреча была. Ещё бы слово сказал Архипов, не сдержаться Всеволоду, так бы и разрядил обойму. Но старик больше ничего не сказал.

В эту зиму Всеволод Левин не столько учительствовал, сколько мотался с чоновским отрядом ЧОН — части особого назначения, созданные в первые годы Советской власти для борьбы с контрреволюцией. по окрестным пущам, помогая очищать родной край от бандитского отребья.

И всё думалось: нападёт на след… Когда ты молод и душа твоя в боевом запале, когда легко несёт тебя вперёд могучий поток народной борьбы и верные товарищи бок о бок с тобой, в такую пору верится, что всё по плечу, что нет на свете беды, какую бы не сумел превозмочь, стоит только захотеть.

Но вот наступает час, когда с болью и недоумением понимаешь: есть на свете такая беда. Та же сила в руках и так же сердце горячо, но руки опускаются как перебитые. «Сева вам припомнит!» Кому? В чёрных твоих снах всё кричит отец окровавленным ртом, изба горит, летят по ветру клочья пламени, и мать смотрит тебе в самую душу. Всеволод, просыпаясь, стонал от бессилия.

Он дошёл до точки, за себя уже не ручался. И тогда, бросив учительство на полуслове, Левин через сутки снова оказался в кабинете губкомовского секретаря, от которого — давно ли! — яростно добивался назначения в Сосновку. Он рассказал секретарю всё без утайки — больше не могу, хоть к стенке ставьте. И секретарь понял его.

Левина освободили от учительства, хотя сельские учителя были тогда дороже дорогого. «Куда же ты теперь?» — спросил участливо секретарь. Дорога у Левина могла быть только одна — на восток. Там ещё громыхали отголоски большой грозы и всё ещё дрался с белыми Дедушка.