Софрон Данилов - Бьётся сердце

— Ах ты, глупая Майка.

Он взял её за плечи. Словно ожидая этого, она припала к нему.

— Сергей, не бросай меня… Я тебя очень люблю!

У дома Пестряковых от тёмной стены отделилась тень и скользнула за угол сарая. Надежда Пестрякова! Пришла посмотреть в окно на своих детей. Аласов скосил глаза на Майю: заметила ли она?

Нет, не заметила. Лицо её было счастливое и как бы летящее. Любимая моя! Неужели это правда? Остановил, повернул её к себе:

— Майка, неужели правда?

Женщины, поздоровавшись и водрузив перед учётчицей ведра с молоком, ныряли за фанерную стенку, которая разделяла комнату пополам. Там слышалась шумная возня, голоса и смешки.

— Эй, женщины, — нетерпеливо крикнул за перегородку Кардашевский, — пора и совесть поиметь. Ждёт ведь Алексей Прокопьевич…

— Долго ли ждёт? — донёсся из-за фанеры задорный голосок. — Говорят, в приёмных у начальников люди сутками сидят. Пусть Алексей Прокопьевич искупает грехи…

— Если бы так просто было грехи искупать, неделю бы у вас просидел, — вздохнул Аржаков. Народ наконец расселся. — Все в сборе? Женщины, дорогие, что же это у вас на ферме творится?

Женщины зашумели, пошёл знакомый разговор: корма подвозят несвоевременно, трактор без горючего, райпотребсоюз обманул с комбикормами… Кардашевский тоже не оставался в долгу — стал поимённо называть и любительниц позоревать в тёплой постели, и болтушек, про которых пословица: шутила да смеялась, а солнце уж заходит…

— Нет, председатель, ты меня лентяйкой не обзывай. Я тут с вами лясы точу, а у меня двое под замком сидят.

— На собрании решили: концентраты всем поровну! Что ж ты, Егор Егорович, против народа идёшь? Всё мимо нас в Ымыяхтаах возишь?..

— Неразумные вещи говоришь, Лариса. Как же туда не возить, пока ещё дорога стоит! Или Ымыяхтаах — не наш колхоз? Заладила о концентратах, будто в них одних дело.

— А то не в них? Или запамятовал, Егор Егорович, что у коровы молоко на языке?

— Ты, дева Лариса, помолчи немного! Своему языку дай отдохнуть! — говорит старая Алексаш. На руках у неё синие жилы, щёки отморожены, в тёмных пятнах. Старуха она властная, самого секретаря райкома Алексеем зовёт.

— Почему надои упали? Да метель чёртова была, две недели под снегом сидели. На Ымыяхтаахе ещё труднее, мы понимаем. Но молоко будет…

— Вот! Уважаемая Алексаш мудро сказала! — Кардашевский приободрился, отыскивая переход к главному — к соцобязательствам на весенний период.

Однако после объяснений Алексаш доярки неожиданно затихли, словно выдохлись, накричавшись.

Наступает тягостная пауза.

— Охо-хо, — вздыхает женщина в стороне, она сушит над плитой сырую шаль. — Телята да надои, телята да надои… Другие слова совсем позабудешь.

— Да ведь на ферме работаешь, Аксю, а не на флоте, — возражает Кардашевский. — О чём же другом прикажешь нам беседовать?

— Погоди-ка, Егор Егорович, — останавливает его Аржаков. — Аксиньей вас зовут?

— Ну, Аксинья. — Женщина, смешавшись, мнёт свою шаль.

— А отец кто?

— Мой отец? Да что о нём, о покойнике, говорить-то?

— Звали отца как?

— А… Фёдором звали.

— Аксинья Фёдоровна, идите к нам в круг, что в стороне-то… — Аржаков освобождает женщине место. — «Телята да надой»… Очень печально это у вас получилось. Уж не горе ли какое?

Пока Аксинья идёт к скамье, устраивается на самом краешке, Кардашевский успевает шепнуть секретарю: «Антипина фамилия… Муж мотористом был, неладно жили…»

Аржаков смотрит в измученное лицо женщины.

— Говорю, уж не горе ли у вас какое?.. Конечно, если не секрет.

— А какие у меня секреты? Моя беда всем известна. Все мои слёзы на виду… Третий раз замужем. Пьяницей оказался, детей бьёт. Теперь и вовсе куда-то сбежал, прощай не сказал… А у меня трое… Сыночек, такой умный паренёк! Говорит мне: ничего, мама, к весне кончу школу, пойду в колхоз, хорошо заживём. Всю семью, говорит, кормить буду!.. Ах ты, Гошенька, говорю, ах, сыночек, если бы сбылись твои мечты, как бы мы зажили! Чуть полегчало у меня со здоровьем, уговорились мы с сыном: ты, Гошенька, кончай свою школу, а я пока на ферме поработаю. Когда-то ведь умела… Вот как мы всё хорошо придумали с сыном.

— И что же? Трудно вам на ферме?

— Не обо мне речь — о сыне…

— Заболел?

— Хуже чем заболел. Является домой: бросаю школу! И до экзаменов дотерпеть не хочет. А ведь учиться было стал совсем хорошо. Проклятый наш Арылах, говорит, нет здесь правды. Хочет ехать в город, в ремесленное училище, а потом, говорит, и вас отсюда заберу. Все надежды наши прахом пошли…