Элис Манро (Мунро) - Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник)

Когда она позже его спросила: «Зачем ты пошел туда со мной?» – он ответил: «Затем, что не хотелось выпускать тебя из виду».

Тетя Мюриэл сидела в темном коридоре одна в кресле-каталке у самой двери ее комнаты. Она была странно толстой, вся поблескивала и мерцала, но это потому, что на нее навернули огромный асбестовый фартук, чтобы она могла выкурить сигарету. Насколько Мериэл помнилось, когда она попрощалась с нею много месяцев – или даже чуть ли не лет – назад, она сидела в том же самом кресле в том же месте, хотя и без асбестового фартука, необходимость в котором, возможно, возникла в связи с каким-нибудь новым правилом или с дальнейшим дряхлением и упадком. Весьма возможно, она каждый день сидит здесь, рядом с приделанной к полу полной песка пепельницей, курит и глядит на печеночного цвета стену (стена была окрашена розовой или сиреневой краской, но из-за нехватки света выглядела желтушной) с висящим на ней кашпо, с которого, в свою очередь, свисали плети искусственного плюща.

– Мериэл? Я так и думала, что это ты, – сказала старуха. – Вот ведь: на слух узнала по походке. Я могу тебя хоть по походке узнать, хоть по дыханию. Из-за катаракты зрение-то уже ни к черту. Вижу одни какие-то пятна.

– Это я, конечно. А вы тут как? – Мериэл поцеловала ее в висок. – Почему не на солнышке?

– Да я не очень солнце люблю, – отозвалась старуха. – Какое солнце, когда надо беречь цвет лица.

И не поймешь – шутит, что ли? Но, может быть, это она и вправду. Ее бледное лицо и руки были все покрыты большими пятнами – мертвенно-белыми разводами, которые, когда на них попадал блик света, серебрились. Когда-то она была натуральной блондинкой, розоволицей, худощавой, а ее прямые, всегда по последней моде стриженные волосы уже к сорока годам поседели. Теперь ее волосы были нечесаны, спутаны трением о подушки, и мочки ушей торчали из-под них как какие-то иссохшие сиськи. Когда-то она носила в ушах маленькие бриллиантики; куда, интересно, они делись? В ушах настоящие бриллианты, на шее цепочки из настоящего золота, настоящий жемчуг, шелковые блузки необычных цветов – янтарного, красновато-лилового – и превосходные узкие туфельки.

Теперь от нее пахло дешевой пудрой и лакричными конфетками, – она сосала их целый день в промежутках между сигаретами, которые выдавали ей строго по счету.

– Нам нужны стулья, – сказала она. Подавшись вперед, она стала водить в воздухе рукой с зажатой в пальцах сигаретой, попыталась свистнуть. – Прислуга! Пожалуйста, стулья нам сюда.

Доктор говорит:

– Сейчас. Я найду.

Старую Мюриэл и молодую оставили одних.

– Как твоего мужа-то зовут?

– Пьер.

– И у вас двое детей, верно же? Джейн и Дэвид.

– Все правильно. Но этот мужчина, который вот…

– Да ну, нет, – отмахнулась тетя Мюриэл. – Думаешь, я не поняла, что он тебе не муж?

Тетя Мюриэл принадлежала к поколению скорее бабушки Мериэл, чем мамы. Когда мама Мериэл училась в школе, тетя Мюриэл была ее учительницей рисования. Вдохновительница, потом союзница, потом стала подругой. Она писала огромные абстрактные полотна, одно из которых, подаренное матери Мериэл, висело в доме, где Мериэл выросла, в глубине коридора, но каждый раз, когда художница приходила в гости, его вешали в обеденной зале. Картина была исполнена в очень мрачной гамме – все темно-красное и коричневое (отец Мериэл называл ее «Огонь в говне или говно в огне») – зато настроение самой тети Мюриэл всегда бывало бодрым и веселым. В молодости она жила в Ванкувере, потом перебралась в их городок в глубине страны, где стала учительницей в школе. В те времена она была на короткой ноге с художниками, чьи имена теперь вовсю упоминаются в газетах. Всю жизнь она мечтала снова поселиться в Ванкувере и в конце концов туда переехала, сделавшись домоправительницей и приживалкой четы богатых меценатов, друживших с художниками. Пока она жила с ними, казалось, денег у нее куры не клюют, но, когда они умерли, наследники выставили ее за дверь. Она жила на пенсию, писала акварели (на масляные краски денег не было) и, как подозревала мать Мериэл, экономила на еде, чтобы в кои-то веки пригласить Мериэл на ленч, причем Мериэл тогда была уже студенткой университета. Во время таких их встреч она сыпала шутками и острыми суждениями, напирая главным образом на мысль о том, что творения и идеи, по которым люди только что сходили с ума, подчас оказываются чепухой и вместе с тем работы то одного, то другого какого-нибудь никому не ведомого современника или полузабытого деятеля прошлых веков время от времени оборачиваются чем-то необычайным. Это было выражением ее наивысшей похвалы – «необычайно». Она произносила это слово с особым придыханием, словно прямо вот тут, только что, к собственному своему удивлению, обнаружила в этом мире нечто такое, к чему следует относиться с абсолютным почтением.