Тейн Фрис - Рыжеволосая девушка

— Возможно, гитлеровская Германия продержится еще несколько дней, — возразила я и взглянула на яркие пятна на лице главаря эсэсовцев. — Конец ее и суд над ней неминуемы. Честные люди всего мира не успокоятся, пока последний нацист не понесет справедливого наказания.

— Meinen Sie? — спросил он и поглядел на свои блестящие золотые наручные часы. — Es ist jetzt zwo Uhr vierundvierzig. Mein Angebot bleibt von Kraft bis drei. Aussage, Protokoll und Unterschrift noch heute Nachmittag. Und wenn Sie wollen — Ihre Freiheit [174] Вы так думаете? Сейчас два часа сорок четыре минуты. Мое предложение остается в силе до трех. Показания, протокол и подпись сегодня же. И если вы захотите, ваша свобода (нем.) . .

Я пожала плечами.

— Не к чему больше говорить, — сказала я, — по крайней мере о том, что делали я и мои товарищи. Хочу лишь сказать кое-что о Германии. К вашей стране у меня нет ненависти. Разумеется, вам не понять этого.

— Dreizehn Minuten [175] Тринадцать минут (нем.) . ,— сказал эсэсовец, скосив глаза на маленький блестящий циферблат наручных часов.

— Вы торопитесь, — заметила я. — Это понятно. История подгоняет вас. Не только нацистов, но и весь немецкий народ. Он узнает теперь, что значит перегрызть глотку невинным людям. Он стал жертвой собственных злодеяний. Но появится новая Германия. Вы в ней жить не будете. Это будет Германия, которая покончит с тиранами в военной и всякой другой форме. Потому что до тех пор, пока по земле будет ходить хоть один немец в таком позорном одеянии, Германия не может быть счастливой, да и весь мир также.

Монокль вывалился, зазвенел, ударившись о железный крест, упал к ногам штурмбаннфюрера войск СС. И разбился на мелкие кусочки. С чувством невероятного удовлетворения, даже волнения, я увидела, что одержала победу над негодяем. Его чванное спокойствие, сдержанность, его пустая надменность были симуляцией; они разлетелись в прах, как и его монокль. Красные пятна на его лице пылали, его просто трясло.

— Du unterstehst dich, die SS-Uniform zu beleidigen! — воскликнул эсэсовец. Голос у него сделался резким и пронзительным, как у сварливой бабы. — Was das rote Gesindel sich nicht erlaubt! Wir kennen dich doch, du Aas! Brauchst dich nicht mehr zu zieren! Bist ja nichts anderes gewesen als eine… [176] Ты осмеливаешься оскорблять форму войск СС! И что только не позволяет себе эта красная сволочь! Мы знаем ведь тебя, стерва! Тебе больше не к чему рисоваться! Ты была всего лишь… (нем.) .

Слово, сказанное им в конце, ударило меня как хлыстом. Я была потрясена.

Хюго, подумала я. Эсэсовец сказал это не только обо мне, но и о Хюго. Эсэсовцы бесчестят Хюго в могиле, так же как они глумились над ним, когда Хюго лежал на смертном ложе; они выдали его за другого, повесив на запястье записку «английский летчик». Подлинно человеческое и благородное чувство, присущее человеческой природе, нацисты свели к порочным инстинктам, любая истина в их интерпретации становится ложью.

Я поднялась на цыпочки перед штурмбаннфюрером войск СС и плюнула ему в лицо.

И почувствовала, что страха больше нет.

Аугуста и офицер били меня по очереди. Они бросали меня от одного к другому. Когда уставал один, принимался другой. Я вся сжалась, ушла в себя. И думала: я победила. Слышала, как удары свистели и ранили мне кожу. Вдруг что-то разорвалось, сломалось, и полилась горячая кровь. Лицо я защитила рукой; мою руку отбросили, и на секунду я увидела фигуру начальника эсэсовцев, точно зеленый призрак; носовым платком он все еще вытирал себе лицо. Затем последовал еще один удар. Я лежала на полу, и мне казалось, будто целый отряд солдат прошел по мне, топча меня сапогами. Я глубже спряталась в скорлупу своего тела. Боль преследовала меня и там, внутри. Однако она как бы только колола меня кончиком своих стрел. Где-то в глубине моей души было неприступное убежище. Я улыбнулась и потеряла сознание.

Очнулась я на тюфяке в своей камере.

Я была удивлена, оглушена, избита и вся пылала. Я вспомнила все, что произошло. Я была сломлена и все же осталась непоколебимой. Я встала с нар. Вымыла лицо в миске с питьевой водой. Прихрамывая, прошла по камере и поглядела в окно. Ветви каштанов качались на сильном ветру. Мне все еще казалось, что я улыбаюсь. Если улыбки даже не было на моем лице, она затаилась где-то глубоко во мне, и от нее по всему моему телу распространялось сладостное чувство удовлетворения.

Я растирала ушибленные места. Я держала в руках свои волосы и медленно обвивала их вокруг пальцев. И держала их так, чтобы на них падал свет. Они отливали темно-рыжим, каштаново-рыжим блеском, напоминая по цвету красное дерево; они были такие теплые, живые, я сама удивлялась их густоте и блеску, а голова разламывалась, и все тело жгло от бесчисленных воспалившихся ссадин.