Иван Беляев - Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева

Развязки долго ждать не пришлось.

– В соседнем доме собрались комитеты от всех частей, находящихся под вашей командой, – доложил мне Ташков после обе да. – Они просят вас для объяснений. Мы вас не пустим одного, мы с Лером пойдем вместе с вами!

– Боже сохрани! Я заварил всю эту кашу, мне одному придется ее расхлебывать.

– Ну, хотя возьмите с собой револьвер!

– К чему? Шашку я возьму, это по форме. А со своими солдатами с револьвером за пазухой я не могу разговаривать!

И Лер, и Ташков все-таки пошли вслед за мною и все время в волнении ждали развязки за дверями…

Целых восемь часов приходилось мне парировать все представляемые мне обвинения… Если мне удалось, в конце концов, выйти победителем, то этим я всецело обязан ловкости штабс-капитана, присланного мне в помощь Май-Маевским в качестве председателя корпусного комитета. Ему удалось доказать, что я должен был исполнить боевой приказ Командующего и что, нападая на меня, мои оппоненты становятся сами виновниками его нарушения и подлежат расстрелу.

В заключение оба арестованных в присутствии прочих поклялись в чистосердечии своих намерений, умоляли не вменять им в вину прошлого и просили, чтоб ради всех испытанных ими треволнений их перевели в запас гвардейской артиллерии, находившийся в Петергофе.

После всего мы крепко расцеловались к общему удовольствию всех прочих и поклялись во взаимном доверии и верности своему слову.

Нужно ли прибавлять, что в эту ночь я спал как убитый, и только когда проснулся, мог отдать себе полный отчет о происшедшем. Ташков и Лер тоже свалились с ног от усталости и беспокойства… Переволновались и все офицеры, с тревогой ожидавшие результата.

Чтоб мой рассказ не показался совершенно невероятным, прилагаю письмо, оставленное мне Миловатским [142].

– Ну, а теперь пора и мне самому позаботиться о своих делах! – думалось мне на другое утро после кошмарной ночи.

Как видно, чины и ордена не даются за подвиги, а, за редкими исключениями, выхлопатываются самими «героями».

Затерялся мой Георгиевский крест за Запаллени. Бродит по штабам и поныне представление мое за Скроду-Руду, за высоту 70,9. За спасение 1-го Гвардейского корпуса я заработал от графа Игнатьева слоеный пирожок и рюмку водки… Хватит с меня!.. Поеду-ка я сам производить себя в генералы… Достав копию с ходатайства генерала Седельникова с санкцией от армии и при горячей поддержке штаба фронта – командующим был уже генерал Огородников, в чьем корпусе я воевал на Золотой горе, – я решил смолить прямо в Питер, пока там еще функционировало нечто, похожее на военное министерство.

Но перед этим надо было сделать нечто несравненно более важное: устроить мою Алю. И мы с Гримальским свалились, как снег на голову, в ее уютное помещение в Атаках. У Гримальского был тоже хороший повод стремиться туда: его отец, почтенный и уважаемый всеми старик, и мать, еще прекрасная, казавшаяся совсем молоденькой женщиной, с незапамятных времен жили в Атаках, где отец служил приходским священником. Несколько месяцев назад старик получил назначение в Хотин, но теперь там уже нельзя было оставаться, и сын, забрав мать и детей, поехал, чтоб вывезти оттуда отца. Это казалось ему увеселительной прогулкой. Если б он уведомил меня, я не посоветовал бы ему искать увеселений в такое время. И действительно, все это кончилось ужасным несчастьем.

Дня через два, вернувшись из города, я застал его на коленях перед моей женой. Оба рыдали навзрыд, невозможно было добиться от них ни одного слова…

Наконец, я понял, в чем дело. В Хотине они захватили отца. Заботливая мать привела все в порядок и взяла необходимые вещи, и они всей семьей сели в автомобиль, чтобы пуститься в обратный путь. Дорогой Гримальскому пришло в голову показать маме удивительно живописный обрыв, но на спуске автомобиль соскользнул с дороги и покатился в пропасть, где разбился вдребезги… Отец, дети и шофер спаслись чудом, но милой, чудесной женщине при падении автомобиль буквально отсек голову… Обезумевший шофер скрылся, а остальные были подобраны проезжими.

– Это я убил маму, – повторял несчастный, вне себя от отчаяния. Он был ее любимец и сам был влюблен в нее без ума. Что делалось на похоронах, я отказываюсь повторять. Несчастный муж, сидя в алтаре, рыдая, повторял: «Боже мой, за что, за что?..»

Этим не кончились несчастья этой чудной семьи. Уже в изгнании наши поселенцы сообщили мне остальное. Когда ворвались большевики, они убили сына, и несчастный отец бросился с моста в Днестр. Что сталось с его девочкой и младшим сыном, они не могли сообщить мне.