Александр Былинов - Запасный полк

В те дни, когда умирал отец, Алексей, не привыкший еще хоронить близких, почти физически ощущал, как внутри, где-то близко у сердца, готов оборваться какой-то до отказа натянутый, скрепляющий тяж. Со всей полнотой, оказывается, разделял он ныне горечь разлуки, владевшую Наташей и ее матерью. И странно, все то, что предшествовало минуте близящегося расставания, вдруг показалось ему незначительным, как бы растворенным в этой слезинке, выкатившейся из глаз девушки. И роты, и тревоги, которые вспыхивали в частях довольно часто, и строевые праздники...

Провожать Мельника отправились многие. Во всяком случае, когда, погромыхивая и задыхаясь, к станции подкатил поезд, составленный из пассажирских и товарных вагонов, к руке майора потянулось множество рук, среди которых была и смуглая рука Борского, и сильная рука Щербака, и тонкая девичья рука смущающейся медсестры Веры, лечившей иной раз командира полка от простуды. Тогда-то Беляев подумал, успокаиваясь, что ничего особенного не произошло, что в это же самое время свершаются тысячи самых разнообразных разлук и прощаний, что война на то и война, чтобы разлучать людей и заставлять их надеяться на встречи. И что так же, как он, вероятно, думают все собравшиеся здесь.

Мельник расцеловался с женой и дочерью, подошел к Беляеву и обнял его.

— Верю, что встретимся, — проговорил он. — Успеха желаю.

Но когда поезд увез майора и скрылся за поворотом, ощущение непоправимой ошибки снова прочно овладело Беляевым. Он пытался скрыть свое смятение от окружающих, преодолевая неловкость, что-то ободряющее говорил Наташе и ее матери. Но отвечали ему односложно и сдержанно, то ли по причине затаенной обиды, то ли рассеянности. Случилось то, чего страшился. Отчужденность, отъединившая однополчан с первого дня встречи, не проходила и нынче.

Наташа шла впереди с Борским и Верой: последние уже не скрывали своей близости. Щербак что-то гудел подле Аннушки. Дейнека шагал вместе с Гавохиным, припадая на одну ногу. Все направились домой, и только сейчас Беляев остро уловил приближение осени. Травы пожелтели и наполняли степь терпким ароматом. Далекая синева на горизонте — солнце уже давно зашло — как бы распространяла прохладу. По обочинам пыльной дороги, исхоженной тысячами ног, Беляев разглядел тонкие нити паутины. Он шагал, разрывая сапогами серебристую вязь, причудливо вывязанную паучками осени. И в этом микроскопическом, никому не заметном, яростном разрушении он находил удивительное отдохновение от тяжелых и, надо сказать, неуместных мыслей. Вот так же он будет рвать все, что попытается помешать его делу, его заботам здесь.

Походка Наташи была упругой, сильной. Что-то надо сказать ей сейчас. Важное для него. И может быть, для обоих. Сказать о прошлом. Что не замечал тогда ее, девочку, школьницу, тонконогую, смешливую, с косичками, водившую дружбу с одноклассниками, такими же юными, как и она. А она, оказывается, многое запомнила и, пожалуй, всерьез принимала его, старшего, равнодушного, вхожего в их дом. Может, нравился по-девчоночьи, по-школьному. Он слышал, что, бывает, влюбляются вот такие чистой, вычитанной где-то любовью...

И вот она уже взрослая, полузнакомая, не чужая. Была невестой. Потеряла жениха. Наверно, скорбила, плакала.

Борский, жестикулируя, горячо рассказывал Наташе о чем-то. Он мог говорить о футболе с такой же яростью и знанием, как и о лошадях, в которых, говорят, разбирался; мог рассказывать об этикете шахиншахского двора или о том, как генерал Курбаткин кормил офицерский состав Средне-Азиатского военного округа черепашьими яйцами. Он слыл в полку трепачом и ветрогоном, хотя часто умел блеснуть и военной выправкой и даже солдатской мудростью. Посоветовавшись с начальником политотдела и начальником штаба бригады, Беляев строго наказал Борского за халатность и очковтирательство при формировании маршевой роты, не применяя, однако, более тяжелых санкций. А нынче Борский не чувствовал ни виноватости, ни даже неловкости перед теми, кто только что проводил отца и мужа. Беляев на миг позавидовал его развязности.

Позади всех на лошади следовал Агафонов, держа повод командирского вышколенного Оленя. Вскочить бы на гнедого и рвануть в степь, разметать по ветру тоску, которая неожиданно взяла за горло.

Но нет, ему надо быть поближе к ней, вчера еще малознакомой девушке, занявшей вдруг непомерно много места в этой степи, в песчаном безбрежье.

И он упрямо шагал, подминая сапогами желтеющие травы и разрывая паутинку меж трав.