Богдан Сушинский - Операция «Цитадель»

Да, фон Риббентропу были известны аргументы недоброжелателей. Основной из них — к услугам Скорцени и других диверсантов прибегали уже тогда, когда ситуация выходила из-под контроля министерства иностранных дел. Но ведь никто в рейхе, кроме аппарата министерства, и не заботился сейчас, чтобы контроль этот хоть сколько-нибудь усиливался. И вообще, когда в его присутствии в очередной раз возносили Скорцени, фон Риббентроп чувствовал себя человеком, которого пинком сошвырнули со спасительной иерархической лестницы.

«Политика рейха должна определяться министрами, а не штурмбаннфюрерами! — последняя, мстительная мысль, посетившая фон Риббентропа в минуты, когда в просторный зал „ситуационного блока” вошел Гитлер. — Только министрами, а не какими-то там штурм-банн-фюрерами! — сделал он ударение на той части слова, в которой слышалось „штурм”».

— Всем вам хорошо известно, — угрюмо произнес фюрер, усевшись в кресло во главе стола, — что регент венгерского престола Миклош Хорти не может больше вызывать у нас абсолютно никакого доверия.

Уже после того как приглашенные тоже уселись, Гитлер еще несколько мгновений стоял у своего кресла, и Скорцени обратил внимание на то, как сильно, как удручающе страшно он постарел. Серое лицо фюрера напоминало ему сейчас обличье только что старательно выбритого мертвеца.

А еще Скорцени заметил, что, прежде чем опуститься в кресло, Гитлер придержал правой рукой сильно дрожащую левую (точно так же, как это делал Власов на приеме у Гиммлера) и, как показалось Скорцени, бережно уложил ее на стол перед собой.

«А ведь он уже не в состоянии руководить рейхом! — поймал себя на страшной мысли Скорцени. — Нынешним, обескровленно воюющим, терпящим поражение рейхом эта телесная развалина руководить уже не в состоянии!»

Эта мысль показалась Скорцени настолько насущной и в то же время настолько чудовищной, что, испугавшись ее материализации, он нервно осмотрелся: не сумел ли кто-либо из присутствующих прочитать ее? А главное, не решится ли кто-либо прибегнуть к ее реализации?

«…Гитлера немедленно следует на какое-то время заменить, — уже менее агрессивно и настойчиво разворачивал он эту мысль. — Ему следует дать хоть какую-то, хоть короткую, передышку. Но кем заменить? И не с этой ли мыслью решались на путч полковник фон Штауфенберг и генерал-полковник фон Бек? Не с ней ли созревала в штабных генеральских головах вся их безумная „Валькирия”, погубившая цвет германского генералитета?»

— …Поэтому настало время, — словно из-за стен тюрьмы Плетцензее, в которой ожидали казни сотни обреченных участников заговора, долетали до Скорцени слова фюрера, — предпринять самые решительные шаги в отношении Хорти и всей верхушки этой страны. Немедленно и самые решительные.

Фюрер прокашлялся и взглядом поискал Скорцени. Выражение лица у вождя рейха было таким, словно он прямо сейчас хотел поднять их, как в атаку, и повести на Будапешт. Вот почему такой обескураживающей показалась его реакция на появление перед ним обер-диверсанта рейха.

— Вы здесь, Скорцени, — с явным облегчением вздохнул он. — Это вселяет уверенность.

Услышав это, Риббентроп первым подобострастно взглянул на верзилу со шрамами, само присутствие которого еще несколько минут назад казалось ему кощунственным. Он с таким умилением задержал сейчас взгляд на Скорцени, что на какую-то минутку сумел вырваться из пут своей вечной ревности, которая начинала бурлить в нем при проявлении фюрером какой бы то ни было благосклонности к кому-либо из присутствующих, кроме него самого, Риббентропа. Он трепетал при каждом сколько-нибудь заинтересованном взгляде фюрера, брошенном в его сторону; он жаждал любви своего кумира, как жаждет ее однажды изнасилованная гимназистка от своего не преданного суду насильника.

— Но пока вы, Скорцени, все еще здесь, — вернул его к суровой реальности «ситуационного блока» хрипловато-срывающийся голос Гитлера, — агенты Хорти рыщут по всему миру, пытаясь заручиться поддержкой правительств почти всех враждебных нам стран. И, похоже, что регента уже совершенно не пугает, — Гитлер попытался придать своему голосу угрожающие интонации, но у него это не получилось, — что мы можем истолковать его действия как предательство. Понятно, что дальше так продолжаться не может.

— Не может, мой фюрер, не может, — впадая в состояние транса, машинально повторил Риббентроп, и даже потянулся дрожащей рукой к спокойно лежащим на столе сцепленным рукам обер-диверсанта, тщетно пытаясь то ли подбодрить, то ли успокоить. Или, может быть, просто засвидетельствовать перед фюрером свою привязанность к «самому страшному человеку империи».