Леонид Зуров - Иван-да-марья

Ирина Белобровцева

В наш класс падало солнце, а доносившийся в открытые окна шум губернского города кружил головы. Весной мне исполнилось четырнадцать лет, и это было счастливое время. На уроке французского языка я начал писать стихи.

Неблагополучно было с математикой, и на последнем экзамене, вычерчивая на доске теорему, я два раза запутался, но друзья с дальних парт помогли.

— Ну, как? — спросил я их, переведя дыхание, положив мел и вытирая платком руки.

— Вначале ты, конечно, ошибся, — сказал коротко остриженный Шурка, — ну, да не так-то он строго и спрашивал.

— Что ты время теряешь, — добавил другой, — спроси Константина Константиновича, обязательно спроси.

Помню, с замиранием сердца я выбежал из класса и возле учительской нагнал высокого и неторопливого математика.

— Константин Константинович, простите, — сдерживая дыхание, сказал я.

Он остановился и по своему обыкновению весьма хмуро посмотрел на меня.

— Ну, — спросил он, — в чем дело, Косицкий?

— Константин Константинович, я, отвечая, ошибся.

— Да, — подтвердил он, и таким тоном, что мне стало жарко, кровь прилила к ушам.

— Но у меня, Константин Константинович, по всем предметам отметки хорошие.

— На этот раз, — медленно сказал он, — я вас пропущу, но все же, молодой человек, во избежание в будущем неприятностей советую вам летом серьезно геометрией позаниматься.

— Обещаю, — ответил я, а сердце сильнее забилось от радости.

— Ну, что? — обступив меня, когда дверь в учительскую закрылась, спросили друзья.

— Федя, как?

— Мимо беду пронесло.

Уже чувство необычайной легкости и освобождения охватило меня, и, не помня себя от радости, я стремглав бросился в успевший за это время опустеть класс.

— А мне латинист вывел двойку, — догоняя меня, сказал Шурка.

Забрав из парты тетради и книги, мы сбежали по широкой лестнице в раздевалку, а оттуда, сорвав с вешалки фуражки, на залитый солнцем гимназический двор, где гоняли футбольный мяч старшеклассники. Помню, мяч тогда подкатился, и Шурка так сильно и ловко ударил по нему ногой, что он пошел вверх, кружась и блестя новенькой кожей.

— Ах, уж эти мне древние языки, — сказал Шурка, и мы отправились на главную улицу. Там мы вскочили на площадку медленно идущего трамвая. Держась за поручни, стоя на солнце, доехали до моста и выскочили на повороте, где вагоновожатый всегда замедлял ход.

— Ты куда? — спросил Шурка.

— Домой. Мать ждет. А ты?

— Я на пристань. Подумаешь, торопиться. И без того дома недоставало историй.

И Шурка сбежал вниз, к пришедшим ранним утром ладьям с заплатанными, желтоватого сурового полотна парусами. Там, под скалой, с возведенными над ней рассыпающимися стенами было наше любимое место. На берегу рыбаки в котле варили уху. Оставшись на мосту, я смотрел вниз, а знакомые ребята мне кричали:

— А ты что же, Федя?

Глядя на них, я колебался, но хотелось поскорее обрадовать мать, и я ответил:

— Скоро, ребята, и я прибегу.

— Приходи к собору, — крикнул мне младший, — там соберемся.

А воздух был чистый и вольный, на воде солнце, впереди лето. Надо сказать, что весна была изумительная, и все, дрожа, переливалось в радостной голубизне, и наш раскинувшийся при слиянии двух рек город казался освобожденным. Был чист и ясен вознесенный на высоком мысу, над рассыпавшимися местами серыми крепостными стенами белый собор. Под ним искрилась река, а на рыбьем базаре бабы зачерпнутой из реки водой обмывали лотки. А весна сияла в необычной свежести, идущей от согревающихся вод, в веселом водном раздолье радующихся слиянию рек.

Охватившее меня чувство легкости стало еще сильней, когда, перейдя мост, я направился к дому. Я шел, улыбаясь, играя перетянутыми ремешком книгами, и лица встречных видел через свою радость.

Жили мы на одной из тихих улиц, выходящей садами к реке, с канавами, зарастающими тысячелистником, зеленой ромашкой. Подходя к дому, я пожалел, что не увидел в подвальном этаже зозулинского дома растрепанного и босого дворника Платошку. Жаль было, что у ворот меня не встретила молодая длинношерстая, принадлежавшая Зозулину собака. Квартира Платошки, в открытое окно которой я на ходу заглянул, была пуста.

И вот так, предчувствуя, какое лицо будет у мамы, когда я ей все расскажу, я добрался до деревянного, посеребренного временем дома с мезонином, с липами у ворот, вбежал на крыльцо, бросил в прихожей на диван фуражку и книги и радостно позвал маму. Но никто не откликнулся.