Богдан Сушинский - Костры Фламандии

– Ливня больше не будет, – едва слышно заметила Ольгица. – Но как раз в такую непогоду, после грозы, при сильном паводке и ураганном ветре, все это и произошло со мной. Тогда, много лет назад. Все повторяется, все возвращается на круги своя.

– Не стоит об этом, – нежно остановила ее Власта. – Только не об этом. Особенно сейчас, в присутствии стольких гостей.

– Наверное, ты права. Как обычно, права.

Появилось двое слуг в черном, и лишь теперь, скользнув взглядом по фигурам Ольгицы и Власты, князь вновь обратил внимание, что обе они почему-то облачены в траурно-черные одеяния.

Слуги подняли кресло Ольгицы и понесли его в дом. Только тогда поднялась и Власта.

– Знаю, князь, вы делали все возможное, чтобы не попасть сюда, – негромко, явно не желая быть услышанной графиней Ольгицей, молвила Власта. – Но уж простите нас. Лично мне ваше стремление понятно.

– Ничего такого я не предпринимал. Просто был поглощен своими делами. Мне нужно как можно скорее оказаться в районе Львова, где расквартированы наши войска. К тому же я совершенно забыл, как называется ваше село, и понятия не имел, где оно расположено. Хотя графиня де Ляфер, помнится, говорила о своем имении Ратоборово и даже пыталась ознакомить с его историей.

– …Все возможное, чтобы не попасть сюда. Вместо того чтобы стремиться бывать здесь как можно чаще, – грустно завершила свою мысль Власта, не внемля его оправданиям.

– Вы несправедливы ко мне, графиня.

– А вы ко мне? И вообще, зовите меня не графиней, а, как и прежде, нищенкой. Или «змеиным отродьем». Так вам будет проще.

– Общеизвестно, что мы меняемся вместе со своим положением в обществе, так что у вас нет оснований винить меня. Точнее, винить только меня.

– Прошу, господа, – потеряла интерес к нему Власта. – Прошу всех в дом. Вам выделят комнаты, накормят и напоят. Одежду тоже просушат.

– Вряд ли вы почувствуете себя, как в Версале, но в любом случае, у нас вам будет хорошо, – заверил гостей ее эконом.

– А с тем, что пришлось попасть сюда – смиритесь, как смиряются со всяким странным случаем. Ведь смиряются же, не так ли, князь? – и по лицу Власты, по губам, по едва очерчивающимся морщинкам у глаз пробежала блуждающая ироническая улыбка.

Где-то там, в верховье, очевидно, еще продолжался ливень, потому что река бурлила, вскипала и постепенно выходила из берегов, заливая окрестные луга, затапливая гранитные скалы порогов, подступая к низинной, пойменной части молодого, лишь в прошлом году посаженного сада.

Однако угроза половодья никого в усадьбе, похоже, не встревожила. Люди сновали между четырьмя жилыми постройками и двумя амбарами, составлявшими основу этой дворянской усадьбы; из трубы кухни и дома, в котором их разместили, струился густой дым; изредка сюда, к каменному распадку на берегу реки, где стояли Гяур и д’Артаньян, доносились голоса слуг, звон пилы и стук топоров.

– Представляете, полковник, сколько существует на Земле мест, в которых можно прожить, не заметив, что жизнь обошла тебя и твой дом стороной? – задумчиво произнес мушкетер, всматриваясь в очертания какой-то тучки на горизонте.

– … Что чужая, а нередко и чуждая нам, жизнь обошла ваш дом, – уточнил Гяур. – Но в таком случае стоит ли об этом жалеть – о чужой и чуждой нам жизни?

– Тогда скажу проще: я не мыслю себя в подобном уединении. Лично я – не мыслю.

Гяур с минуту прислушивался к гулу реки, к резким гортанным крикам совы и еще какой-то птицы, обосновавшейся на том берегу. Он словно бы уже примерял свое сознание ко всему тому, чем способна одарить человека эта глушь и чего при этом лишить. Неминуемо лишить.

– Возможно, мы с вами все еще не осознали всей мыслимой философии такого уединенного, почти отшельнического бытия? Но ведь еще есть время, а главное, познавать его следует, находясь уже здесь.

– Бросьте, князь. Да, существуют люди-самоубийцы. Они способны уходить из жизни то ли в силу того, что не хотят продлевать свои мучения, то ли из-за презрения к бренности ее. Но есть люди еще более загадочные для меня, – те, кто всю свою жизнь превращает в сплошное самоубийство уединенностью, отшельничеством, провинциальность. В отрешенность и самоубийство.

– Это нечто новое в трактовке жизни.

– Стоит приговорить себя к этой заупокойной хуторской тиши, – кивнул д’Артаньян в сторону усадьбы, – и вы поймете, что ничего нового в моей трактовке нет. Когда один из моих друзей-мушкетеров, обосновавшийся где-то на юге Франции, стал аббатом, я скорбел о нем больше, чем о тех, кого потерял в бою или на дуэли. Во всяком случае, их завершение жизненного пути не вызывает у меня того чувства скорби и безысходности, какое вызывает поступок этого человека. Все-таки они погибли, как подобает мужчинам и воинам.