Николай Серов - Комбат

— А разве тепереча сам себе, по-твоему, человек ничего сказать не может? Вот я и пришел, да вижу и ко времю вроде, а? — испытующе глядя на незнакомца, улыбнулся он. — А нет, так скажи, когда лучше прийти. Ведь если теперь вы не занимаетесь этим, так зачем вам власть дадена, а? Чтобы штаны подороже носить, что ли? Только от людей-то чего хорониться? Все равно ведь один ничего не сделаешь. Конечно, пообсосать каждого надо, но уж меня-то Павел Иваныч знает, поди, а?

Приезжий посмотрел на председателя.

— Знаю, — твердо сказал председатель, — не знал бы, так разве сегодня пустил к себе?

Тогда обернулся и второй приезжий. Тот был хоть и в пальто, а военный. Это сразу увиделось по тому, как, встав, он сунулся поправить поясной ремень, а ремня-то и не было.

— Непривычно, — улыбнулся старик.

— Да, — признался военный и добавил: — Ну, отец, считай, что мы тебя числим с нами. На всякий случай.

— Ну, значит, и все. Благодарствую, — обрадовался старик, сейчас же встал, надел картуз. — Запомните на всякий случай: Хмелево, от реки правый посад. Домов в нем одиннадцать, так мой с любого края шестой. Вас я помню, а ежели кого пришлете, так пусть спросят — не здесь ли стекла можно подрядить вставить? И я буду знать. До свидания.

— Хорошо, отец, запомним.

Его проводили все втроем до дверей. Это уважение было очень приятно ему.

— Ты, милая, кланяйся от меня дома, — сказал на прощанье секретарше. — Не забудь, смотри.

— Обязательно, дедушка.

«Вишь, как приняли! — думал он дорогою домой. — Ведь, знамо дело, не к каждому так отнесутся. А все Павлу Ивановичу спасибо — представил меня что надо! Не забывает старика». Потом, как поспала горделивая радость, очевидная, неоспоримая теперь мысль завладела им.

«А ведь раз большое начальство всерьез готовится встречать здесь немца, значит, считают, что и к нам прийти они могут».

И то, что раньше только боязнью будоражило душу, то, что он гнал от себя убеждением, что такого сроду не бывало и быть не может, то страшное, что и представить только было жутко, показалось ему чуть ли не совершавшимся наяву.

Чтобы скорее прийти домой и не попасться никому на глаза, шел он прямиком лесом и был теперь порядочно в стороне от дороги. Ни живой души кругом! И это было кстати. Как захватило его это чувство надвигавшейся беды, перед глазами все пошло кругом. Остановился, чувствуя, что ноги слабнут, опустился на землю и замер, точно пришибленный на месте.

Знал он, что бывает, если придет враг. Видывал и пожары, и трупы, и казни. Да что там говорить!.. Ощущение надвигавшейся беды терзало его. Мысли метались с одного на другое.

«А они что знают-понимают?.. — как всегда, подумалось прежде всего о внуках. — Придут, все сожгут, разорят, изгадят. Зима скоро, погоришь — куда денешься? Остатнего лишишься. И ни права тебе, ни защиты, ни помощи. А скотный только прошлый год построили, тоже сгорит. А с Александрой как же теперь жить? Она ведь, как глянет, сейчас же вызнает: что-то не так, а надо молчать! Миша! Знал бы ты! — подумал он о сыне. — Хоть опереться бы на кого было. Сынок!..»

Какой-то особенно скрипяще-неприятный крик, видать, старого ворона, раздался у него над головой.

Старик вздохнул и поднял голову. Высоко, на огромной, конусом уходящей в небо ели, сидела черная птица и поглядывала на него.

— Кышь ты! — крикнул он, поднялся, схватил палку и бросил ее в птицу. Ворон тяжело отделился от вершины и с криком полетел прочь. «Ишь окаянный, как хоронить меня собрался», — зло подумал старик и погрозил кулаком вслед улетевшей птице.

Тихо, покойно кругом. Ели здесь росли редко, вольно им было расти, распустили они широченные лапы от самой земли так, что лапник там и тут лежал на высоком, мягком зеленом мхе. Давно уж росли они здесь и вымахали: поглядишь — шапка свалится. Зеленющий мох под ними, куда ни глянь, был чист, свеж и ярок. Осенние дожди выбили с него пыль, хвоинки, листочки, паутинки и, вычистив, старательно представили теперь глазу во всей красе, точно к какому-то лесному празднику приготовили. Захваченный видом этой роскошной лесной благодати, старик подумал: «Ведь как хорошо-то вот все! Как хорошо-то!.. Жить бы да жить… А люди-то что друг с дружкой делают, что делают! Ну от чего это родятся кровопивцы такие, что надо им губить все? Ну, прежде хоть от серости, может, злы были, а теперь от чего? И в небе летают, и под водой плавают, и много знают, а зла вроде еще больше стало. А ведь что надо человеку? Сыт, одет, обут, в дому все необходимое есть — живи, работай. Так нет, все алчность берет. Все бы за чужой счет пожить. Да что же это такое, а? И ведь ни жалости, ни понятия человеческого — ничего нет. Хуже зверья. И зовутся-то как — фашисты. Тьфу ты, слово-то какое. А и черт с ними; как бы они ни назывались, и честь, и цена им одна. Вот ужо заплатят им за все!..»