Николай Серов - Комбат

— Заводи сошники в упоры! — когда завернули пушку, приказал он и подбежал ко второму орудию. — Ну чего уставились? Невидаль какая! Живей разворачивай) Бойцы глядели и учились, как надо делать, но он, разгорячась, не думал уж, что другие не знают того, что знал он, и злился на них.

Батарея развернулась на врага. Тарасов тоже вместе со всеми возился с пушкой, торопясь сделать все как можно скорее и лучше. А новоиспеченный командир на давал передышки.

— Чего замешкались? Снаряды давай!

Он с лязгом открыл орудийный замок, ловко подхватил снаряд и вставил его в казенник орудия. Так же ловко закрыв замок, он присел на станину, крутнул рычаги наводки и дернул за рычажок ударника. Неожиданно резкий, звенящий звук выстрела стеганул в уши. Вздрогнув, все поглядели вперед. Фонтан земли взметнулся на перевале среди мчавшихся лыжников.

— Вот так, вот! Так и давай! — радуясь столь удачному выстрелу, закричал новоиспеченный командир. Этот меткий выстрел закрепил его власть над всеми людьми на батарее накрепко. Здоровенный боец глядел на пушку, как на удивительно интересную игрушку, и, как-то глуповато улыбаясь, не двигался с места. По его лицу можно было прочесть: вишь ты, вот ведь, стрельнула, гляди-ко ты, а…

— Чего раззявился! Невидаль какая! Снаряды давай! — прикрикнул на него командир, и здоровяк, чувствуя свою вину, без слов кинулся к ящикам и начал бегать туда-сюда теперь уж без остановки. Рявкнула вторая пушка, третья, четвертая, пятая, шестая! Сначала выстрелы были редки, и разрывов от них было почти не видно. Потом чаще они зазвучали, чаще, чаще. Гуще, гуще завзметывалась на перевале и в низине земля. Ободренные этим, люди забегали еще быстрее. Эта стрельба, с точки зрения заправских артиллеристов, была дурной. Каждое орудие било как бог на душу положит. Взметывался фонтан земли, рядом еще и опять тут же, а стрелять-то уж здесь было не по кому. Так же плясали взрывы и в другом месте. Командир, видя это, метался от орудия к орудию, до хрипоты крича:

— Подергивай же!.. Подергивай… тебя мать!..

Отталкивая прочь новоявленных наводчиков, сам менял наводку и бежал к другому орудию делать то же самое.

Но именно эта бестолковость стрельбы и была теперь тем, что требовалось. Если бы стрельба шла по науке, то противник приспособился бы к этому и принял свои меры обхода или укрытия от снарядов. Лыжники метались то вправо, то влево, уходя от взрывов. Но вдруг в самую их кучу попадал снаряд, а другой рвался метров на сто в стороне на пустом, месте. Но на это пустое безопасное место надеялись враги и уж кидались туда, а там рядом с первым рвался еще снаряд, и им приходилось нестись в другую сторону. Чаще и чаще рвались снаряды, меньше и меньше оставалось от них безопасного места, и враг дрогнул, кинулся искать спасения за соседними сопками. Перепахав склон, по которому спускались лыжники, батарея не дала возможности двигаться по этому склону на лыжах другим вражьим солдатам и рассекла колонну на две части. Одна осталась за перевалом, другая, растрепанная, разметанная снарядами, кидалась во все стороны под все усиливающимся огнем и, чувствуя себя брошенной на произвол судьбы, уже потеряла управление со стороны командиров и подчинялась только одному стремлению — спасти свои шкуры.

На батарее же, наоборот, чем прицельнее, спорее была стрельба, чем суматошнее метался враг, тем радостней и радостней делались наши бойцы. Возбужденный командир кричал:

— А так вашу… заносились, паразиты! Мало, мало! Живей, живей, ребята!

Никто не слышал, что кричал командир, но по его лицу каждый чувствовал радостное торжество этого крика.

От непривычной громкости и резкости звуков пушечной пальбы ломило уши, виски, затылок, пот застилал глаза, но уж сама по ходу боя налаживавшаяся сработанность и спорость так неожиданно образовавшихся расчетов торопила каждого не отстать от товарищей, и люди делали всяк свое дело быстрее и быстрее. Таскали снаряды, заряжали, отбрасывали прочь гильзы, наводили, стреляли. Некому было только поглядеть на них со стороны и восхититься тем, как они быстро освоились с орудиями.

Бойцы так разгорячились, что, когда и стрелять стало не по кому, все палили и палили, хоть командир уж голос срывал; крича:

— Шабаш! Шабаш, говорю, мать вашу!.. Стой! Куды еще лепишь? Стой!

Стволы орудий парили от сыпавшегося на них снега, как крупы коней после бешеной скачки. Батарея смолкла. Как на именинников глядели друг на друга люди, сами удивляясь тому, что сделали. Поотдышавшись, комбат, управлявшийся за наводчика, сказал: