Петр Игнатов - Голубые солдаты

Все мужчины призывного возраста с этого момента считались мобилизованными в армию.

Увы, сделать удалось очень мало. К вечеру фашистские полчища, прорвав оборону наших войск, были уже в нескольких километрах от завода, перерезали железную дорогу, ведущую в тыл, и непрерывно бомбили все шоссейные и проселочные дороги. Пути эвакуации для жителей поселка были отрезаны. Вместе с другими женщинами и детьми, в надежде на то, что удастся все же прорваться сквозь вражеское кольцо, ушла в леса моя жена с дочуркой. Тяжело было прощаться с ними. Не знал я тогда, что разлучаюсь с семьей на долгие годы.

В эти тревожные часы мне поручили руководить специальной командой. Мы взорвали, чтобы они не достались врагу, заводские цехи, кочегарку, электростанцию. Затем мы влились в одну из отходивших воинских частей.

Так началась моя фронтовая жизнь.

Август 1941 года.

За окнами госпитальной палаты стоит дымка туманного утра. Ночью была гроза — с гулкими раскатами грома, слепящими вспышками молний и шумным ливнем. А сейчас тишина, от которой, кажется, звенит в ушах.

В палате четыре человека, попавших сюда ночью из фронтового госпиталя.

Я лежу на койке у стены, отделяющей палату от коридора. Пытаюсь уснуть, но не спится. Изредка из коридора доносятся чьи-то осторожные шаги, будто там кто-то ходит крадучись, на цыпочках. Чуть поскрипывают соседние койки. Раненый, лежащий у окна, ворочается, то и дело стонет и непрерывно мнет рукой край одеяла. И лишь над одной койкой прокатываются рулады могучего храпа.

Но вот храп обрывается. Я отрываю взгляд от окна оборачиваюсь лицом в сторону притихшего храпуна: уж не плохо ли ему стало? Вижу, как из-под одеяла высовывается кудлатая голова с заспанными глазами. Потянувшись и громко зевнув, обладатель этой головы приподнимается на локоть и медленно переводит взгляд с койки на койку, будто внимательно изучая всех обитателей палаты.

— Что же это вы не спите, братцы? — спрашивает он басовито и, помолчав, добавляет назидательным тоном: — Для нашего брата, раненых, сон — первейший лекарь.

— Что верно, то верно, товарищ философ, — отзывается его ближайший сосед. — Но только под твое храпение вряд ли кто уснет.

— Эх, яблочко, неужели так сильно храплю?

— Как пикирующий «юнкере». Видно, глушитель у тебя отсутствует.

— А ты колючка! — Кудлатоголовый подмигивает соседу, добродушно улыбается. — Что ж, давай знакомиться. Колесов я, зовут Николаем. Рядовой сапер образца 1919 года, из Смоленской области. До войны — тракторист колхоза «Заветы Ильича».

— Ну а я Бодюков Борис, — коротко представляется его сосед, — фрезеровщик с бывшего Путиловского завода, ныне он заводом имени Кирова называется.

— Ленинградец, значит?

— Самый что ни на есть коренной.

От окна доносится приглушенный стон. Бодюков обеспокоенно оглядывается в ту сторону, спрашивает:

— Ты что, Вася? Может, болтовня наша мешает?

— Нет, ничего, — тихо отвечает бледный парень с койки у окна. — Это я неловко повернулся.

Я вижу, как его лицо перекашивается от боли и как он, пытаясь сдержать стоны, покусывает губы.

— Кто это? — перейдя вдруг на шепот, спрашивает Колесов у Бодюкова.

— Друг мой — Вася Рязанов, — объясняет тот. — Вместе нас в одном бою фашистской миной накрыло. Меня осколком в левую руку, а ему ногу покалечило…

Колесов поскреб пальцем заросший подбородок.

— Да, минометный огонь у немцев бешеный. Я ведь тоже под него угодил. Два осколка в паху застряло. Временами вроде и не чувствую их, а потом вдруг так резанут, окаянные, что глаза на лоб лезут.

Я слушал этот разговор, а перед моим внутренним взором вставали руины Смоленска, объятые огнем дома Ельни. Все случившееся было похоже на какой-то тяжелый, бредовый сон. Не хотелось верить, что и Смоленск и Ельня, как и сотни других русских городов и деревень, уже были захвачены врагом. Горьким укором звучали в моем сердце слова, сказанные сухонькой, морщинистой старушкой в одном из белорусских сел нам, бойцам, отходившим на восток: «Сыночки! Не оставляйте нас на горе и муки!» Но что мы могли сделать — я и мои товарищи? Мы защищали каждую пядь родимой земли, эта земля была пропитана нашей кровью, и, право, порой было легче смотреть в глаза смерти, чем видеть полные слез, укора и отчаяния глаза тех, кого мы оставляем врагу.