Геннадий Сазонов - Марьинские клещи (сборник)

— Попрут, ещё как попрут! — согласился Иван. — Война — она кровь любит!

Он хотел ещё что-то сказать, но неожиданно замолчал, думая о чём-то своём, потаённом.

Гудящий воздух создавал иллюзию, что войны нет, а вместо неё всё длится, длится и не кончается мрачное сновидение.

Откуда-то из поднебесья, из царства злых духов, налетел безудержный повальный ветрище.

Колючий, злой, он гудел, грохотал, озорничал, грозил перерасти в бурю. То свивал пыльные воронки на просёлке, и, подстёгивая, гнал их туда-сюда, а то рассыпал в прах, а после из праха опять закручивал в новые воронки.

Такой ветрище редко, но случался в летнюю духоту, приносил мощный гром, грозный ливень. Теперь было не до грозы — в полях и низинах багрянела промозглая осень. Она брела по усеянным почерневшей хвоей тропкам, чахлым лесным болотцам, похожая на бабу-ягу, охала, причитала.

Не хотелось приласкать её: «Милая, жёлто-серебристая, золотая отрада сердца!». Хотя красы своей она ещё не растеряла. И всё же было в ней что-то едва уловимое — иное, не такое, как обычно.

Шла, наступала уже не мирная, а угрюмая фронтовая осень.

Она несла смятение в грады и веси великого Советского Союза.

Она возжигала в душах ярость, в них закипала святая злоба. Ведь тот, кто ещё вчера давал клятву на весь мир в искренней дружбе, внезапно стал коварным врагом, сатаной, обрушил на родную землю смерть, обильно сеял горе и разрушение.

Народное предание запечатлело, что ещё накануне из СССР потоком уходили по железным дорогам в Германию эшелоны, гружённые зерном, мясом, салом, медом, консервами, прочей едой. Будто кто-то невидимый, но могущественный, очень возжелал, чтобы наевшись до отвала русской еды и взяв её впрок, солдаты вермахта пошли в поход на тех, кто им эту еду прислал.

И они пошли.

Позабытое в житейском обиходе слово «война» обрело жуткий смысл, понятный каждому — будь то мужик, юноша, девушка, женщина, старик или ребёнок.

Это слово приглушило всё обыденное, и, первым делом — извечный восторг перед увяданием родной русской природы.

Какое уж «очей очарованье»!

По округе, изрезанной рубежами фронтов — наших и немецких — перетекали едкие противные запахи крови, пороха, гари, видимого тления и распада.

Осень давила безысходностью, пророчила беду большую, чем случилась.

Ветер, завывавший с утра, всё гудел и гудел, подхлёстывал и без того тягостное настроение у тех, кто был в окопах, траншеях, укрытиях.

— Фе-ю-ить, фи-ить, — свистел свежак, будто хулиган в два пальца.

Порой чудилось, что он ещё и угрожал неизвестно кому:

— У-у- у- уб-ью! У-бью!

Стонали телеграфные провода, готовые лопнуть от резких порывов.

— Ох, ух, ой! — издавали провода тягучие звуки, раскачиваясь между столбов.

От леса, вздыбленного ветром, долетал приглушённый гул от вершин деревьев, взлохмаченных порывами.

В древности такой ветробой, что бушевал над фронтом, прозывали «духом», говорили: «Ветр велик найде из пустыни».

Древние считали этот дух-ветер настоящим волшебником.

Он мог, верили они, сотворить и доброе, и злое; мог остановить беду, принести радость, осчастливить несчастных. Почему же теперь, сумрачной осенью, дух не делал того, что позволяла ему сила волшебства?

А, может, и делал? Может, и старался?

Только вряд ли кто-то был способен понять язык стихии.

«Одумайтесь, безумцы!» — призывал ветродуй, гудел повсюду.

Он обрушивал стихийную мощь на головы преданных вермахту солдат, офицеров и генералов, будто кричал: «В полушечном свинце — человечья смерть! Вы — герои нации, известные и безвестные, остановитесь! Прекратите убивать — ещё не поздно!».

В старину на Руси полушкой называли мелкую медную монету, достоинством в четверть копейки. Поговорка про «полушечный свинец» сложилась в народе потому, что ею хотели подчеркнуть — для убийства человека надо совсем-совсем немного свинца.

Но включённые в «нашествие двунадесяти языков» немцы, а с ними ещё солдаты из разных стран мира, будто оглохли — не слышали зова природы. Злобно, ожесточённо, как бы доказывая кому-то неведомому своё «я», они рифлёными каблуками утаптывали собственную совесть, пускали по ветру остатки чувств, которые отличали разумного двуногого от скота.

Это отличие в них всё больше и больше стиралось, граница, разделяющая свет и тьму, уже не существовала.

Зверями, завидевшими добычу и приготовившимися в азарте схватить её, ползли фашисты по охваченной огнём и дымом древнерусской смоленской земле.