Марио Ригони - Избранное

Когда я подошел к нашему опорному пункту, часовые крикнули:

— Стой, кто идет, пароль!

В ответ я крикнул так громко, что даже русские солдаты услышали:

— Макароны и вино!

Однажды, когда я, лежа на соломе, разглядывал балки перекрытия и придумывал новые нежные слова для моей девушки, пришел Киццари и передал, что звонил лейтенант Ченчи и просил меня зайти к нему — поговорить, мол, надо. По ходу сообщения я отправился к его опорному пункту.

Мне все время казалось, будто я в своем селении хожу по улицам, заглядываю к другу и мы вместе отправляемся в остерию выпить и поболтать. Но с лейтенантом Ченчи все было по–иному. Его землянка была белой, отрытой в меловой почве, а наши берлоги — черные. У стены стояла аккуратно заправленная койка с чистыми, тщательно подвернутыми одеялами, посредине — стол, а на нем керосиновая лампа, казавшаяся красивой безделушкой. У входа, в углу, составленные в ряд красные и черные ручные гранаты напоминали цветы на лугу. Возле койки был прислонен к стене новенький карабин, а рядом висела на гвозде каска. На земле ни окурка, ни соломинки. Перед тем как войти, я долго сбивал с ботинок снег, чтобы не наследить в его берлоге.

Лейтенант Ченчи встретил меня стоя, с улыбкой. Он был в чистом мундире и в белой вязаной шапке, напоминавшей индийский тюрбан. Ченчи спросил у меня о моей девушке, мы говорили о доме и о всяких других приятных вещах. Потом он велел адъютанту сварить нам кофе. Когда я уходил, он подарил мне пачку сигарет и дал почитать книгу, в которой рассказывалось о летчике, летавшем над океанами, над Андами и над пустынями. Он сам провел меня по своим позициям. Осмотрев зону обстрела его пулеметчиков, я посоветовал вести огонь по более высокой траектории и брать немного левее. А то пули пролетали прямо над нашей траншеей, и мы носа не могли высунуть. Так случилось и в тот раз, когда в наше расположение проник русский патруль.

Возвращаясь в одиночестве в свою берлогу, я думал, прибыла ли уже почта и какие новые слова написать своей девушке. Но все слова оказывались старыми: целую, люблю, вернусь. А если бы я вдруг написал: кот на рождество, ружейное масло, смена постов, Беппо, боевые позиции, лейтенант Мошиони, капрал Пинтосси, проволочные заграждения, — она бы ничего не поняла.

Уроженец Пьемонта Тоурн был первый весельчак в отделении, хотя и боялся пуль. Его прислали в наш батальон в наказание — он возвратился из отпуска позже положенного срока. Вначале он не слишком хорошо чувствовал себя на новом месте, но со временем вполне освоился. Вернувшись в берлогу с поста, он неизменно кричал с порога:

— Мадам, я вам принес вина бутылку!

Бодей, уроженец Брешии, спрашивал:

— Белого или красного?

— Неважно какого, было бы вино! — отвечал Тоурн и начинал петь: — «В тени кустов…»

Однажды я у него спросил:

— Тоурн, ты получил из дому письма?

— Да, — ответил он. — Я их уже все скурил.

Тоурн собирал все окурки, высыпал из них табак, а из писем «авиа» делал закрутку. Так что у него всегда было курево, и он просил домашних посылать ему письма «авиапочтой», на тонкой бумаге.

А вот Джуанин, всякий раз когда я оказывался рядом, отзывал меня в сторонку, подмигивал и вполголоса спрашивал:

— Сержант, мы домой вернемся?

Он был уверен, что я точно знаю, как закончится война, кто уцелеет и кто погибнет, и даже, когда именно.

И я отвечал ему твердым голосом:

— Да, Джуанин, мы вернемся домой!

Он даже считал, что я знаю, женится он на своей девушке или нет. Порой я ему советовал остерегаться тыловых крыс.

Он забирался в свой угол возле печки и снова спрашивал одними глазами: «Сержант, мы домой вернемся?» — словно у нас с ним была общая тайна.

Мескини тоже был хороший парень. Это он вечером готовил поленту. Мешал ее с редким старанием: засученные до локтей рукава, капельки пота на бороде. Он широко расставлял ноги и напрягал мускулы. Вот как размешивал поленту Мескини. Он казался мне Вулканом, который бьет молотом по наковальне. Мескини рассказывал, что в Албании метель выбеливала шерсть черных мулов, а грязь превращала белых мулов в черных. Новоиспеченные солдаты слушали его с недоверием. Прежде он был погонщиком и весь пропах запахом мулов, его борода была похожа на их шерстку, а поленту он размешивал, словно это корм для них. Кожа его была землистого цвета, впрочем, и у нас она была такая же.

Лейтенант Мошиони тоже ничем не отличался от нас, солдат. Отдыхал он, работая как вол, днем вместе с нами рыл ходы сообщения, а ночью ставил проволочные заграждения, укреплял огневые позиции, отыскивал уцелевшие бревна в развалинах домов и ел поленту так, словно это корм для мулов,