Владимир Карпов: Не мечом единым

В зале прошел гул: кто сказал «здравствуйте», кто — «давайте». В задних рядах крикнули: «Плохо слышно!» Костров подошел к трибуне, снял микрофон и вернулся с ним на край сцены. Движения и жесты его были легки, свободны, чувствовалось — он привык к общению с большими аудиториями.

— А так слышно? — спросил Костров, подняв микрофон к лицу.

— Порядок, — ответили сзади.

Костров улыбнулся:

— Вот и хорошо. Сначала я вам коротко расскажу о себе, потом почитаю стихи. Согласны?

— Согласны! — кричал все тот же солдат сзади.

— Родился в Донецке. Работал на шахте. Учился в школе. Потом в педагогическом институте. Ну а потом грянула война. Служил в авиации штурманом. Летал на бомбардировщиках. Имею награды. Звание — старший лейтенант. После войны окончил Литературный институт и с тех пор занимаюсь творческой работой. Вот и вся моя биография.

Зал отметил скромность поэта радушным гулом и оживлением.

— Теперь о стихах. Писать начал еще в школе. В юности многие пишут стихи. У вас, наверное, тоже есть поэты? — спросил Костров, обращаясь к Колыбельникову.

— Есть! — ответил Иван Петрович и взглядом нашел в рядах Голубева. Юрий, как и его соседи, сидел немного возбужденный, раскрасневшийся не то от духоты в зале, не то от волнения.

— На фронте было не до стихов, но все же я находил время между боевыми вылетами, писал. Писал о своих однополчанах, замечательных летчиках. Вот из этих фронтовых стихов и позвольте мне прочитать «Дунайские волны». Только это не хорошо известный вам вальс, а размышления на мосту в годы войны, после боя.

Костров минуту помолчал, будто вглядывался в свою душу, искал в ней образы друзей далеких военных лет, тональность и ключ к стихам, которые будет читать. В зале стояла тишина. Негромким печальным голосом он стал читать:

А Дунай

совсем не голубой…

Катятся морщины волн гурьбой…

И вот уже Колыбельников не слышал стихов, а видел, как река кипит от взрывов снарядов, как, форсируя Дунай, тонут и гибнут наши бойцы в реке.

Я стоял, пока зажглись огни.

Лишь зажглись,

и в глубине реки

Встали самокруток огоньки…

Это закурили там — ОНИ…

Да, ОНИ,

те вечные юнцы,

В лодочках–пилоточках бойцы!

Больше

в воду

я глядеть не мог,

Я ушел, неся свой огонек.

Я шагал

и говорил с собой:

«А Дунай совсем не голубой,

А Дунай совсем не голубой…»

Это подтвердит

из них любой.

Костров умолк. На какие–то секунды слушателей охватила грусть и щемящая жалость к тем в «лодочках–пилоточках» бойцам, которые остались на дне Дуная. Потом раздались аплодисменты…

Костров поднял руку, прося тишины, а солдаты все хлопали.

— Теперь о вас, туркестанцах, — сказал поэт, и зал, еще не услышав стихи, опять захлопал.

Колыбельников глядел на радостные лица, на блестящие глаза солдат: в них был какой–то особый свет — свет восхищения. И Зубарева он увидел в рядах, тоже возбужденного, праздничного. Колыбельников удивился. «Надо же, как взволнован и оживлен! Что значит сила слова!»

Костров теперь читал радостным, четким голосом. Колыбельников про себя назвал этот тон «строевым».

Поэт читал о боях с басмачами в песках, о подвигах первых красноармейцев и затем о тех, кто служит сегодня, будто свое, военное, и нынешнее — два поколения — поставил рядом.

Воин–туркестанец храбр,

как в те года!

В памяти — начало:

пересверк подков.

Острый шпиль буденовки,

красная звезда…

Красная, победная,

как тогда горит.

Воин–туркестанец…

Это он иль нет?

Шлем… Костюм особый…

Стратонавта вид…

Не подков сверканье —

выхлопы ракет!

Замполит давно уже забыл о джинсах и цветастом батнике Кострова. Почти все стихи, которые читал поэт, Иван Петрович знал раньше, они нравились, но так глубоко в сердце не проникали. Костров не проявлял какой–то особой артистичности, читал даже немного монотонно, подчеркивая ритм стиха. И все же какая–то первозданность, присутствие творца, то, что он сам произносит все это, придавало особую силу словам.

Голубев тоже был удивлен костюмом поэта. Удивлен и обрадован: «Молодец мужик, самостоятельный! Не посчитался с чужим мнением — свое есть!» Как только Костров стал читать стихи, Юра, как и все окружающие, забыл о его костюме. Стихи настолько захватили его, что он никого не замечал, будто сидел один в зале. Вместе со всеми отчаянно бил в ладоши, но слышал только стихи. Они продолжали звучать в нем даже после того, как поэт замолкал. «Вот как надо писать, — думал Юрий и впервые пожалел: — Жил в Ленинграде, там почти каждый день были вечера поэзии, а я настоящего поэта в первый раз слушал в Каракумах!»