Александр Довженко - Ночь перед боем

Меня вывел из задумчивости голос Платона. Он продолжал с Савкой свою беседу, оскорбительную и горькую для нас. Видно, его что-то мучило, что-то хотелось ему додумать до конца. Он словно думал вслух:

— Чорт его знае, что оно такое началось. Сегодня утром заходит в хату какое-то дерьмо, да все кругом в оружии, да в ременьях, да не в каких-либо ременьях, а в новых.

— Эге! — послышался сзади голос Савки.

— А это ж все гроши.

— Эге!

— Вставай, говорит, вези, довольно спать. А я три ночи не спал, возил.

— А оце недавно перед вечером перевозил я с Митрофаном одну партию. Так одно, чорты его батька бери, в очках, вроде того, что возле тебя сидит, тоже в новых ременьях, так еще револьвер вытянуло, да кричит — вези, говорит, скорей, куркуль. Ей-богу, правда. А у самого руки дрожат и очи вытаращил, как ерш чи окунь, от страха. Вот творение, хай бог милует.

— A-а, чорт зна що.

— Эге. Так товарищи вступились, спасибо им. Что же ты, говорят, чортов сын, дида обижаешь. Да чуть не побили. Так притихло. Вот такая пустота. Ну, ты подумай... О, здорово! — прислушался Платон к орудийным выстрелам. — Скоро, мабуть, появится герман.

Прогремели выстрелы тяжелых немецких орудий. Пролетели перепуганные утки.

— Диду, перевези... — сердился Платон.

— Эге! — подхватил Савка. — А не знают, трясца их матери, что уж кому на войне судилося помереть, так не выкрутишься, никакой челн тебя не спасет. Не догонит пуля, догонит воша, а война свое возьмет... Бери влево! Быстрина велика, — захлюпал Савва веслом.

— Беру. Коли б мой Левко со своим полком был тут, тот бы не отступил, нет. Тот бы этого челна повернул назад да по шеям, по шеям! — рассердился Платон и налег на весло. — Тот не отступит, нет, чорта с два!

— Эге! Вот такий и мой Демид. Его хоть огнем жги, хоть на шматки режь, ну, не отступит. Куды твое дело! — сказал Савка и плюнул в ладони.

— А ци думают спастись, а оно, гляди, выйдет на то, что долго будут харкать кровью. Это же все доведется забирать назад!

— А доведется, — подхватил Платон, и со всей силы гребнул веслом три раза. — Шутка сказать, сколько земли надо отбирать назад. А это же все кровь!

Я смотрел на деда Платона и с трепетом слушал каждое его слово. Дед верил в нашу победу. Он был для меня живым и грозным голосом нашего мужественного народа.

— Наша часть вынуждена была отступить, — сказал полковник.

— Балакай. Не умели биться. Вот тебе и отступление, — сказал Платон. — Что в войсковом уставе сказано про войну. Ну? Сказано — коли целишь в ворога, возненавидь цель.

— А где ваша ненависть? — подхватил Савка.

— Эге! А умирать боитесь. Значит, нема у вас живой ненависти. Нема! — дед Платон даже крякнул и привстал на корме.

Мы не знали, что отвечать.

— О, плыве шось. Наш, чи нимец? — сказал дел Платон и притянул веслом труп.

— Нимец... А, холера на твою голову. Уже плывешь. Ач, куда забрался. В Десну! Успел, нечистый. А вы все думаете да все страдаете. А страдать некогда!

— Я, диду, ненавижу немцев всей душою! — крикнул Троянда и даже привстал от волнения.

— Значит, душа у тебя мала, — сказал Платон. — Душа, хлопче, она бывает всякая. Одна глубока и быстра, как Днипро, другая — как Десна вот, третья — как лужица, а часом бывает так, что и лужицы нет, а так что-то мокренькое, вроде, извините, бык покропил.

— Ну, а если душа большая, а человек нервный? — обиделся Троянда и рассердился тут же на себя. Был он умный и находчивый человек, а тут вдруг вся находчивость словно испарилась.

— А ты прикуй себя от страха цепью к пулемету да и клади врага молча до смерти, — сказал Платон. — А там уже когда-то живые разберут, какой ты был нервный. А то выходит, ненависти в тебе много, а нервов и себялюбства еще больше. Вот и перевезите, диду! А ненависть твоя потратится на что-либо другое. Какая же ей цена, когда умирать не умеешь?

— Ну это не всякий может, — пролепетал окончательно сбитый с толку Троянда.

— В том-то и беда. А надо, чтоб всякий мог, когда враг ломится. Хлеба ж кушать всякий требует. И языками галакать все научились.

— Подай чо-го-го-го! Човен пода-а-а-й! А-га-га! — донеслось с того берега.

— О, уже распинаются нервные души. Накликают немца. А нема того, чтоб тихо подождать, — сказал Савка.

Проплыли немного молча. Платон начал сильно грести веслом. Видно, ему хотелось что-то еще сказать, чем-то перебить свое недовольство.

— Ты подумай себе, Савка, как это Сталину смотреть на все это. Ведь он же надеялся на них, как я на своего Левко, а оно вот что выходит, — диду, перевези!