Шапи Казиев - Ахульго

– Шамиль выдал сына!

– Неужто?! – возрадовался Галафеев и поспешил к месту событий.

Следом ринулись остальные, и только Граббе с Васильчиковым остались в штабе.

– Слава тебе, господи! – перекрестился Граббе, а затем сказал адъютанту: – Что же вы-то стоите? Идите, насладитесь. И пусть немедленно доставят заложника ко мне.

– Слушаюсь, ваше превосходительство, – козырнул изнемогавший от любопытства Васильчиков и бросился из палатки.

Оставшись один, Граббе кликнул своего денщика и велел принести водки. Иван явился с подносом, на котором стояла серебряная рюмка и лежал на блюдце кусочек засахаренного лимона.

– А не обманет Шамилька? – усомнился Иван.

– Меня? – чуть не поперхнулся водкой Граббе.

– Когда у него руки связаны и петля на шее? Вздор!

– Оно конечно, – закивал старый денщик.

– Одначе мог бы и сам выйти, коли присмирел.

– Выйдет, Иван, никуда не денется, – сказал Граббе, закусывая лимоном.

– Так уж, видать, у них заведено, – ворчал денщик.

– Чтобы с церемониями.

– Ступай, братец, – велел Граббе.

Он посмотрел в окно, но увидел только бегущих куда-то солдат, толкущихся конных казаков и услышал, как то в одном, то в другом полку горны торжественно поют «на караул».

Граббе охватило сильное волнение. Он понимал, что наступил перелом, долгожданный, но все равно неожиданный. Теперь его следовало обратить в полный триумф. Граббе мысленно обратился к своему кумиру, но почему-то в голову пришел лишь горький упрек, брошенный Ганнибалу его сподвижником: «Ты умеешь побеждать, но не умеешь пользоваться победой».

– Нет, господа Чернышевы, Головины и Анрепы! – сулил Граббе.

– Надсмеяться над собою не позволю! Вы увидите, что такое настоящая победа! А не захотите увидеть, так император вам укажет, кто первый полководец в государстве. Будете ахульгинскую пыль счищать с моих сапог!

Перед посланцами Шамиля Граббе решил предстать во всем возможном величии. Жаль было, что шальной пулей убило цирюльника. Офицера, а тем более солдата заменить было можно, а хорошего цирюльника взять негде. Но на худой конец годился и денщик.

– Подай зеркало! – велел ему Граббе.

– Бегу, барин!

Иван явился с зеркалом и набором щеток. Одной он пригладил Граббе всклокоченные волосы, другой поправил усы, третьей подвил бакенбарды, напоминавшие императорские. Граббе видел, что пора бы пустить в ход и ножницы, но времени на это не было. Так он выглядел не столь величественно, как желал, зато весьма грозно.

– Ампутация! – вспомнил Граббе понравившийся ему девиз.

– Сына от Шамиля, а там и Шамиля – от Кавказа.

Молва о выдаче имамом сына прокатилась по лагерю, и все спешили увидеть это собственными глазами. От перешейка на Ахульго до ставки Граббе выстроился живой коридор. Солдаты и милиционеры, генералы и офицеры, даже раненые приковыляли из лазарета, чтобы убедиться в том, что Шамиль послал Граббе верный залог наступающего мира. Вокруг кричали «Ура!» и палили в воздух. Безмолвствовал лишь осиротевший оркестр Развадовского. Музыканты полагали, что Стефан убит, и не смели радоваться при не остывшем еще горе.

Юнус во всеоружии и с засученными рукавами новой черкески, которую ему велел надеть Шамиль, вел за руку Джамалуддина. Их сопровождали Пулло с Милютиным и небольшим конвоем казаков.

Юнус смотрел перед собой, но краем глаза подмечал все, что могло таить угрозу. Джамалуддин, напротив, удивленно смотрел по сторонам. Солдат он видел раньше только издалека, сквозь частокол штыков, и думал, что это какие-то страшные чудовища, созданные лишь для того, чтобы сеять смерть и разрушение. А тут повсюду были радующиеся люди. Джамалуддин был горд, что его так встречают. Он уже не боялся и думал о том, как передаст генералу волю отца, как тот отведет войска и как в горах наступит мир. А он вернется на Ахульго, и синеглазая Муслимат увидит, какой он герой.

Солдаты приветливо махали Джамалуддину, и многие даже пытались угостить его яблочком или кусочком сахара. Но Юнус решительно отвергал все их попытки, недвусмысленно хватаясь за рукоять сабли.

– Осади! – кричали казаки, прокладывая путь необыкновенному заложнику.

– Не велено!

Михаил Нерский еще числился больным, но теперь это уже не имело значения. Он смотрел на грозного мюрида, быстрого и сильного, как пантера, и сожалел, что горное гнездо свободы теперь разорено. И даже птенец Шамиля вот-вот окажется в руках Граббе. Свобода, из-за мечты о которой Михаил оказался на каторге, а затем и здесь, в Дагестане, посылала ему последнюю улыбку – невинную улыбку мальчика, сына имама, сделавшего свободу знаменем народа. Михаил отвел глаза. Это шествие и это ликование его глубоко печалили. Кавказ был отдушиной империи, последним убежищем вольномыслящих людей, страной, где люди дышали полной грудью, где сам воздух соткан был из свободы, невыносимой для жандармов Бенкендорфа. А теперь все кончено… Конец… Хотя… Михаил вспомнил о главном – о жене, которая теперь должна обрести свободу. Джамал обещал помочь, но его взяли под наблюдение и не выпускали из палатки сына. Быть может, теперь все изменится? И он увидит, наконец, свою отважную Елизавету, которая больше других имела право на любовь, счастье и семейный покой.