Имре Добози - Вторник, среда, четверг

— Толстой, Бунин, Горький, Тургенев, — произношу я вслух. Офицер таращит на меня глаза, солдаты окружают винокурню, в доме звучат их громкие голоса, затем они оживленной ватагой выходят оттуда и наперебой упрашивают лейтенанта разрешить им отведать вина.

— Так точно, — подтверждает Дешё, — немцев нет, зато есть вино.

Лейтенант не знает, как быть, посматривает назад, откуда они пришли, наконец что-то говорит Дешё.

— Просит дать по стакану вина каждому, — переводит Дешё.

— Дайте, — говорит Геза. — А я пока перевяжу пограничника.

Мы все бежим в подвал, Шорки первый делает изрядный глоток из лидера:

— Осмелюсь доложить, господа русские, вино отменное, ничем не отравленное, не бойтесь, пейте на здоровье.

Первым стакан осушает лейтенант, затем он подходит к краю стола и следит, чтобы кому-нибудь не вздумалось повторить. Мы разливаем вино, как заправские виночерпии, но нам они не предлагают выпить с ними или чокнуться. Все это продолжается не больше десяти минут, лейтенант подает знак, и взвод устремляется в гору, рассыпавшись веером в винограднике.

— А что будет с нами? — разочарованно спрашивает Фешюш-Яро.

— Что за черт, — разводит руками Галлаи, — даже оружие оставили здесь, если бы мы захотели, всех могли бы перебить.

Шорки подходит к двери, в руках его полный ливер, он запрокидывает голову и залпом выпивает его содержимое.

— И это все? — осклабясь, обводит он всех взглядом. — Напрасно мы трусили, господин старший лейтенант. Если так будет и впредь, я готов хоть по три раза в день сдаваться в плен.

— Этот взвод, — объясняет Дешё, — подразделение какого-то крупного гвардейского соединения. Его задача — прочесать местность и обезвредить оторвавшиеся во время отступления разрозненные группы немецких и венгерских солдат, остальное их не интересует.

— А что они сказали относительно нас?

— Велели ждать здесь и без оружия. Чтобы не было ни единого патрона. Придут тыловые части, нас соберут. Или, если не терпится, сказал лейтенант, можно идти в город и явиться в комендатуру.

— Уже и комендатура есть?

— Откуда мне знать.

— Черта лысого, не терпится, — говорит Галлаи. — Впрочем, если мы отсюда смоемся, я не настолько глуп, чтобы являться в комендатуру.

— Но эта проклятая форма!

— Шорки, что за дверце? Пошарил там?

— Меня накрыли, как только сунулся гуда.

— Идемте, — предлагает Фешюш-Яро. — Видите, они вас не съели. Даже лучше, что мы встретились с ними так. Только об одном прошу, Кальман, сразу же скажи им, что я коммунист, я отвечу за вас.

— Ну как? — спрашиваю я снова задумавшегося Дешё. — У тебя вновь возникают сомнения морального порядка? Оставь записку, укажи в ней наши адреса, чтоб им не пришлось долго искать нас.

Он молчит и еще ниже опускает голову. Геза перевязывает пограничника.

— Не больно наступать? — спрашивает он солдата.

Тот устремляет на него благодарный взгляд. Мы не оставим их здесь.

— Сюда дотащился кое-как. Вырежу себе палку, и полный порядок.

— Где-то здесь отцовская палка, — говорит Геза, — сейчас поищу. — Он выпрямляется, трет поясницу. — Повреждены мягкие ткани, — объясняет он. — Пуля прошла навылет, и это его счастье. Я наложил ультрасептиловую повязку, но если состояние ухудшится, придется сделать ему инъекцию.

Дешё поднимает из кучи автомат.

— Давайте отнесем в дом. Запрем дверь и, если понадобится, сможем отчитаться.

— А как с трупами?

— Где-нибудь доложим, чтобы их похоронили.

— А куда сейчас?

Галлаи чертыхается.

— Во дворец, куда же еще… Вы что, забыли?

Как же, забыли! Я готов бежать туда, сбросить с себя опостылевшую форму, переодеться в штатское и — немедленно в город, теперь мне все нипочем, с чем бы ни пришлось там встретиться. Я жив, могу идти куда угодно, это же замечательно, все во мне ликует — необузданно, безгранично — от одной мысли, что я остался жив.

— Пошевеливайтесь, — тороплю я остальных, растянувшихся длинной цепочкой.

За мной идет Дешё, потом Геза, Галлаи, Шорки, Тарба, Фешюш-Яро, ефрейтор, поддерживающий раненого; замыкает шествие третий пограничник, то и дело озирающийся по сторонам. Да не бойся ты, ослиная голова, теперь мы и за тебя сумеем постоять. Среди стогов на гумне валяется труп лошади, куда ее ранило — не видно, а может, загнали до смерти; в добротном, на швейцарский манер построенном хлеву ревут коровы, нигде ни души, двери батрацких домишек закрыты, только кое-где из труб поднимается чуть заметная струйка дыма. Но тут мы услышали шум и, застыв в оцепенении, увидели, как из дворца один за другим выскакивают солдаты — те, что идут вслед за передовыми частями… Черт возьми, быстрее назад, за стога, но уже поздно, над головами у нас свистят пули. В один миг нас окружают, дулами автоматов заставляют поднять руки. Дешё тщетно пытается что-то объяснить, они и слушать не хотят, требуют, чтобы мы подняли руки, нечего, мол, тут рассуждать. Вот гак влипли! Что же теперь с нами будет? Они снуют вокруг нас, спорят между собой, мы тоже пытаемся что-то объяснять; в нос мне ударил запах пороха, чем же все это кончится?.. Фешюш-Яро недоумевающе таращит глаза, не в силах что-либо понять. Наконец из дворца выходит чуть подвыпивший сержант, среднего роста, из-под шапки выбивается прядь кудрявых волос, на груди гимнастерки жирные пятна, автомат за плечом, с пояса свисает похожий на саблю клинок с медной рукояткой. Один его ус топорщится, другой свисает вниз, и он нещадно дергает его, словно это не его, а чей-то чужой щетинистый пучок. Он не спеша обходит нас, с таким довольным видом, будто захватил целую отару овец. Прямо-таки наслаждается нашим беспомощным положением. Презрительно произносит «офицеры», это слово и я понимаю; стало быть, прежде всего хочет дать нам понять, насколько ему ненавистны вражеские офицеры. Но вот он наконец бросает что-то злобное в лицо Дешё.