Имре Добози - Вторник, среда, четверг

— Но ведь так тоже! Господин старший лейтенант, я всегда вам…

— Если хочешь, можешь уходить. Я не держу, во всяком случае не стану приказывать, чтобы ты остался. Поступай, как знаешь, но под свою личную ответственность.

Тарба стал зеленым, как жаба.

— Я не могу оставаться…

Мне невольно вспомнилась его коллекция. Но ведь ее нет при нем, она осталась в роте. Правда, он оставил там только лоскуты, а все те ужасы, которые связаны с ними, носит в себе.

Галлаи чертыхается.

— Вы что, мать вашу так, рассудка лишились от страха? Переоденемся в штатское, никогда-де в армии не служили, кто бы ни спрашивал, мол, моя хата с краю, ничего не знаю! Но если даже дознаются, скажем, что мы дезертиры, скрываемся от своего военного трибунала, согласно Женевской конвенции это совсем другой коленкор… господин старший лейтенант, прикажи этим баранам. Ну, конечно, русские придут сюда, и вы думаете, они рыбку будут ловить в Дунае, ждать, пока каждый здесь грязь с себя смоет?

— Знать бы хоть, — думает вслух Геза, — как сказать по-русски «доктор».

— «Врач», — отвечает Дешё.

— Ну конечно, ты ведь знаешь! Я и забыл совсем. Так это же чудесно! Если мы сможем договориться с ними, все будет в порядке. Меня пугало то, что придется объясняться жестами. Это ужасно, размахивать руками и не знать, правильно тебя поняли или нет… Однажды мне пришлось врачевать глухонемую женщину, она меня до того довела, что чуть было не вышвырнул ее из операционной, хотя всегда отношусь к больным с ангельским терпением.

— Накрывайте на стол, — говорит Галлаи, — лечо сейчас поспеет.

Тарба расставляет тарелки, Шорки раскладывает вилки и ножи. Делают они все

ловко и старательно, словно надеясь найти забвение в этом пустяковом занятии, отвлечься, оттянуть время, не думать о том страшном, что надвигается на них. Когда Тарба ставит передо мной тарелку, мне кажется, что меня кто-то хватает за горло. Черт возьми, этими руками он вешал людей, и теперь я весь обед буду думать о том, как он набрасывал веревку на шею обреченных.

— А о чем же, — спрашивает Фешюш-Яро, — если не секрет, вы стали бы говорить с ними?

Он пока еще не на коне, его в любую минуту могут проучить нилашисты или кто-либо другой, но в голосе его уже чувствуется металл, да и не мудрено, ведь Мандорская переправа всего в каких-нибудь двадцати километрах отсюда. Галлаи не сдерживается и орет на него: ты, мол, не поднимай хвост, бездомный пес, не ты нас прячешь, а мы тебя, да, впрочем, мы вовсе и не хотим понравиться твоим сермяжным собратьям. А Дешё молчит, отворачивается от Фешюш-Яро и выглядывает в окно. Какие ржавые листья на орехе, такие темно-ржавые, словно на них запеклась кровь.

— Ну, хорошо, — соглашается Фешюш-Яро, не обращая внимания на Галлаи, — отрекайтесь от всего, что вы делали, мне до этого нет никакого дела, хотя уверен, что вы там не семечки лузгали. Вполне естественно, что вы расскажете по порядку обо всем, чего вы не делали: не подчинялись приказу, не являлись на призывной пункт, а под самый занавес, когда уже близилась развязка и расплата, не убивали всех подряд. Но что же вы делали? После многих «нет» каким же будет ваше «да»? Сможете ли вы сказать о том, что вы кое-что сделали и против войны, против нацистов, против всей той кровавой банды, которая ведет страну к гибели?

Все это надо было бы говорить не таким тоном, без ненужной претенциозности и придирок, с большей озабоченностью, симпатией и сердечностью. Тогда бы нас сильнее проняло. Но нельзя отрицать, что в словах его было рациональное зерно. Этот Фешюш-Яро исходит из реальной обстановки — в конце концов мы ждем прихода русских, а не англосаксов. Геза играет ножом, старательно обводит рисунок на тарелке, изображающий синюю гроздь винограда с синим стеблем, с синими листьями.

— Я не думаю, — говорит он, — что мы обязаны отчитываться перед русскими в своих поступках.

— А перед кем же?

— Прежде всего перед своей совестью. А затем перед теми венгерскими органами, которые после войны будут заниматься проверкой и по возможности объективно определят, чего мы могли избежать, чего нет.

— Хорошо, но ведь вы напали на русских! Вы чинили зверства у них или нет?

— Ну как же, — в тон ему с издевкой поддакивает Геза, — каждый раз, беря в руки. шприц или скребок, я только и думал о том, что вот сейчас расправлюсь с ним?

— Я не тебя имею в виду. Ты врач — хотя, положим, не только врач, но и гражданин, стало быть, не так-то тут все просто… Но повторяю, не о тебе речь.