Михаил Домогацких - Последний штурм

Только к вечеру полицейские открыли ворота стадиона «Колизей» и, прощупывая взглядами каждого человека, стали выпускать вконец измученных без пищи и воды под палящим солнцем и в тесноте людей. Некоторых они выхватывали из общего потока и волокли к арестантскому фургону. Наполнив битком одну машину, они отправляли ее и подгоняли новую. Ветераны держались одной группой, и, когда двое полицейских схватили Юджина Смита, они отбили его. Джо Сандерсан, подняв мегафон, обратился к полицейским:

— Если вы попробуете взять кого-нибудь из ветеранов, мы откроем огонь из автоматов, мы все-таки вернулись из Вьетнама.

Полицейские опешили и дали ветеранам пройти через ворота беспрепятственно, хотя и очень придирчиво осматривали каждого.

— Ты это правду сказал насчет автоматов, Джо? — спросил его Юджин, когда тот стал рядом с ним.

— Ну что ты, Юджин! Откуда у нас автоматы? Просто я знаю психологию полицейских. Они ведь думают, что все мы бандиты из бандитов и лучше с нами не связываться.

Расходились люди подавленными. Потребуется много времени, чтобы они пришли в себя. «Может, кто-то больше никогда не выйдет на улицу с плакатом. Но кто выдержал эту психологическую нагрузку, никогда уже не будет бессловесным и бездеятельным», — думал Юджин, пробираясь к стоянке, где оставил свою машину. Снова осмотрел со всех сторон ее и, не заметив ничего подозрительного, осторожно тронул с места. Хвоста не было. Детективы, видимо установив, где он находится, вернулись, чтобы завтра продолжить наблюдение.

На следующий день сенатор Чарлз Гудвилл, выступая в конгрессе, внес резолюцию, осуждающую полицию и власти за бесчеловечное отношение к мирной демонстрации, за зверское избиение граждан, за аресты и противозаконное задержание многих тысяч людей, которые подверглись унижениям и пыткам на стадионе «Колизей».

Министр юстиции Митчелл, вызванный для дачи показаний, ответил законодателям с открытым пренебрежением:

— Я горжусь полицией Вашингтона. И так она будет действовать повсюду, если враждебные силы попробуют поднять голову.

Один из воскресных дней, в конце июля, Юджин Смит решил провести на острове Лонг-Айленд. Весь день он ходил по парку, смотрел, как развлекаются люди, сам полежал на лужайке под солнцем, выкупался в бассейне, сходил в кинотеатр и к концу дня почувствовал себя на редкость легко, отдохнувшим, освободившимся от постоянно давящего чувства осторожности.

Поздно вечером, когда уже утих дневной поток машин, он долго колесил по улицам города. На набережной его на сумасшедшей скорости обогнала машина. «И куда так спешат люди в такую пору? — подумал он, двигаясь за стремительно удаляющимися огоньками. Сейчас он проедет самую узкую улочку и выедет на широкую магистраль, ведущую к дому. — Хороший был день», — и сразу каким-то глубоко внутренним чувством ощутил опасность. Он еще раздумывал, что делать: стать к обочине или бросить машину вперед, как раздалась длинная очередь из автомата…

Государственный секретарь Уильям Роджерс и советник президента по вопросам национальной безопасности Генри Киссинджер почти одновременно появились в кабинете Никсона. Два главных специалиста по внешней политике потребовались президенту для того, чтобы обстоятельно обсудить телеграмму главы американской делегации на переговорах в Париже, полученную вчера вечером. Несмотря на довольно позднее время, Роджерс успел вкратце ознакомить президента с ее содержанием и высказал мнение, что ответ на нее нельзя затягивать, чтобы не вызвать резкой критики в свой адрес.

— Телеграмма была совсем некстати, — недовольным тоном сказал он.

Это недовольство объяснялось тем, что Вашингтон еще не закончил выработку новых предложений, на что должно было уйти еще не меньше недели. Никсон не торопил своих ближайших помощников — Роджерса и Киссинджера.

Помощник президента по вопросам национальной безопасности, несколько суетливый, как все, кто рвется играть более важную роль, чем ему поручена или чем, по их мнению, они заслуживают, на несколько минут опередил государственного секретаря и хотел открыть фонтан своих бьющих ключом предложений, когда степенно вошел Роджерс. Киссинджер с преувеличенным вниманием поинтересовался самочувствием государственного секретаря. Роджерс не любил советника президента за его откровенную саморекламу и желание всех учить азам внешней политики, поскольку считал, что, кроме него, никто в ней ничего не понимает. Был, правда, у Киссинджера еще один конкурент в области саморекламы и в стремлении взять на себя роль творца внешнеполитического курса США — Збигнев Бжезинский. Но Бжезинский еще далеко стоял от Белого дома, а звезда Киссинджера поднималась все выше: с профессорской кафедры в университете он уже переступил заветные рубежи. Практически до поста государственного секретаря ему оставался один шаг, и Роджерс понимал, что такой гипертрофированно честолюбивый, самовлюбленный человек при случае легко подставит ножку, чтобы вырваться вперед.