Виктор Смирнов - Обратной дороги нет (сборник)

А Бертолет, не говоря ничего, подошел к своей телеге, стал выгружать из каски какие-то болты, гайки, детали мотоцикла. Затем деловито поправил сбрую на упряжке. И этот жест означал, что выбор сделан, и все остальные, глядя на подрывника, поняли, что не надо никаких слов, обещаний и клятв.

Лошади, тужась, упираясь крепкими ногами в песок, тащили телеги по лесной дороге.

Галина шла рядом с телегой, на которой лежал раненый Степан. Отрешенное выражение, свойственное всем раненым, оказавшимся наедине с болью, уже поселилось на побелевшем лице.

Но, скосив глаза, Степан увидел, что медсестра Галина, боевой товарищ, прячет влажные глаза в шершавом шинельном воротнике.

– Ты чего? – взволнованно спросил Степан.

– Берковича жалко, – всхлипнула Галина. – Похоронить не смогли… Детишек он не отыскал… Всех нас жалко!

Гонта пристроился к Топоркову, деликатно откашлялся в кулак:

– Майор, вот твой автомат и парабеллум. Командуй.

– А… – сказал Топорков. – Хорошо. Он забросил автомат за плечо, а пистолет уложил в расстегнутую кобуру.

– Конечно, ты меня виноватишь, – хмуро сказал Гонта.

– Нет. Худа вы не хотели, во всяком случае, – Топорков посмотрел в насупленное лицо партизана. – Скажите, Гонта, кем вы были до войны?

Не глядя на Топоркова, Гонта ответил:

– Заместителем председателя райисполкома.

– Ого! – сказал майор. – И долго?

– Месяц!

– А до этого?

– До этого?.. Разные должности занимал. Выдвиженец.

– А все-таки?

– Вообще-то… в пожарной охране… Механизатором был. Жаль, вы не в нашем хозяйстве работали, а то бы меня знали. Ну а потом в зампреды выдвинули.

– Ну и как – не страшно было?

– А чего? Не боги горшки обжигают.

– Да, – согласился Топорков и, поймав взгляд Гонты, добавил с ударением: – Насчет горшков!..

У ручья обоз остановился. Лошади мягкими губами приклеились к воде и пили долго, вздыхая о чем-то своем, лошадином, раздувая ребристые бока.

Партизаны занялись срочной работой: вскрывали ящики и высыпали их содержимое в бочажок, пустые же ящики ставили обратно на телеги.

Булькала, пузырилась вода, поглощая камни и куски железа. И лица партизан были озабочены и суровы, как будто они топили не хлам, не балласт, а бесценный, спасительный груз. Все совершалось в угрюмой немоте, как некое жертвоприношение. И только безразличный ко всему лес озвучивал эту сцену вскрикиванием соек и сорок и клекотом быстрой осенней воды в ручье.

Лес становился все более сырым и темным. Упряжки одна за другой преодолевали крутой и скользкий подъем. Молча, с каким-то унылым отчаянием, помогали лошадям люди. Левушкин, схватив кнут, стегнул лошадей, прорычал злобно:

– Ну, клячи навозные, так вас!

Лошаденки, вздрагивая под ударами, рвали телегу из грязи.

– Ты не так, – сказал Степан. Он приподнялся, сделал зверское лицо, втянул губы и издал оглушительное шипение, как если бы телега попала в змеиное гнездо: – Ш-ш-ш-шнел-лер! Ш-ш-ш-шнел-лер! Ф-ф-форвертс!

Тяжеловозы пошли бойчее, а следом за ними побежали, помахивая хвостами, ученые колхозные лошадки.

Майор внимательно и обеспокоенно наблюдал за этой сценой. Это не ускользнуло от Гонты.

– Зря ты рассказал насчет камней, – сказал он.

Топорков ничего не ответил, и Гонта, поразмыслив, добавил:

– Надо было как-то выкрутиться. Придумать чего-нибудь.

– Зачем?

– Чтоб людям не переживать зря, – убежденно сказал Гонта. – Легче бы им было, если б думали, как раньше, что везут оружие.

Топорков с нескрываемым любопытством посмотрел на Гонту.

– В военном деле, – он подчеркнул эти слова, – в военном деле случается, что нельзя говорить правду. Но если есть возможность ее сказать, то ее надо сказать.

– Это рассуждения, – возразил Гонта. – А людям тяжело идти. Из-за пустых телег никому неохота мучиться и помирать неохота.

– Зато они знают правду.

– А правда эта воевать будет за них?

– Видите ли, – спокойно ответил майор, – если человек идет со мной, не зная правды, то в трудную минуту я не смогу на него рассчитывать. А тот, кто, зная все, остается со мной, тот будет со мной до конца.

– Нет! – с жаром отвечал Гонта, и бронзовое, крепкое его лицо потемнело. – Не все надо людям знать! Это вот как раз теперь я за них не поручусь! Трудно будет – уйдут! Бросят все и уйдут.

В леса полесские, в болота скатывалось белесое солнце, сумеречный холод пополз по дороге ужом, сухой соснячок сменился дубовой рощицей, а вскоре и ольховник замигал редкими жесткими листьями.