Николай Великанов - Красный сотник

— Какое имеешь право?.. — возмутился Тимофей. — Я кровью их заслужил.

— Молчать! — гаркнул сотенный. — По нынешнему времени имею такое право. — Он повернулся к казакам: — На нары его, сукиного сына!..

Отпустить Тулагину первые пять горячих сотенный приказал Субботову.

— По-свойски отпусти, — ухмыльнулся он.

С каменным лицом Софрон сделал первый легкий удар.

— Как бьешь? Силы нет, что ли? — взбеленился сотенный. — Гляди у меня, положу на нары рядом с дружком!..

Тимофей сначала сравнительно легко, терпеливо переносил удары. Но с десятого терпеть стало невмоготу. Он глухо застонал. После пятнадцатого взмолился криком:

— Братцы, не выдержу... Забьете до смерти... Помру...

А сотенный считал безжалостно:

— Шестнадцать, семнадцать... девятнадцать... цать... цать...

Тимофей не помнил, когда и как казаки сняли его с лавки, отнесли в лазарет.

Чернозеров, проводив семеновцев до березняка, где проходила дорога на Серебровскую, направился было на заимку вокруг луга. Но хлынувший ливень заставил его бежать напрямик.

Он втянул голову в плечи, прикрыл глаза рукою и так сослепу и наскочил на лежащего в осоке Тулагина. Зацепился за него ногою, с размаху плюхнулся в болотную мокредь.

— Свят-свят!.. Мертвец никак... — Поднялся, перекрестился, перевернул Тулагина на бок. Тимофей издал слабый звук. — Живой, однако. — Старик, конечно же, не признал в этом безжизненном, сплошь облепленном грязью человеке командира красной сотни, которую ночью выводил на станцию. — Бог знат, как с тобой быть, — рассуждал вслух Чернозеров. — Однако, человек все же... Ладно, пойду за Варварой. Не дадим сгинуть.

Сон это или явь? Кто-то осторожно, но настойчиво тряс Тимофея за плечо. И звал. Тихо, вроде издалека:

— Тулагин... Тимоха...

Тимофей резко подхватился с койки:

— Тревога?.. Уходим куда?..

Охнув от засаднивших на спине болячек от шомполов, снова повалился на постель.

— Разве ж так можно вскакивать... Вот беда... — понизив голос, сказал Субботов, прикрывая рукой рот Тулагина. — Потише... — Он опасливо обернулся на дверь лазарета, продолжил: — Никакая не тревога. Я предупредить забежал. Стоял в штабе нынче на карауле, прослыхал, значит... Начальство дело твое пересмотреть хочет. Арестант, што ты отпустил, будто оказался опасный преступник. Писарь Ермохин говорит, как бы политику тебе не пришили. Смекаешь, чем пахнет?..

Тимофей поморщился от боли.

— Уходить мне надо.

— Уходить, может, и надо. Да ведь хворый ты.

— Я уже отошел. Ремни от шомполов вот только лопаются. Болючие, проклятые... Но это ничего. Терпимо.

— Куда махнешь-то? Домой нельзя — туда первым делом хватятся.

— Белый свет велик...

— Каурого твоего я приглядывал. Не схудал, справный. Застоялся, конечно, маленько.

— Мне одежу бы и овса для Каурого с ведро на первый случай. Я б прямо сейчас махнул. К утру в Могзоне был бы.

— Это все можно, конечно. Но я за хворость твою побаиваюсь.

— То ничего... Терпимо.

Субботов ушел. Вскоре он появился под окном с тулупом, валенками и заячьей папахой. Тимофей, распахнув окно, принял одежду...

Моргающее холодными звездами небо обещало трескучий мороз. И все-таки со второй половины февраля ночи уже не так студили землю, как раньше. Повертывало к теплу.

В расположении полка, несмотря на заполночь, было оживление. Казаки уезжали в наряды, возвращались с дежурства. Чуть в стороне от конюшен искрил небольшой костер, возле которого грелось несколько человек.

Тимофей вылез через окно на улицу, прикрыл за собой створки, торопливо направился к конюшням. Проходя мимо костра, услышал реплику в свой адрес:

— Проспал, видать, у бабенки...

Кто-то хихикнул:

— Я б зараз тоже не прочь погреться с милашкой.

Софрон поджидал Тулагина за углом конюшни. Каурый был заседлан.

— Через общие ворота езжай, — предупредил Тимофея Софрон. — Только что патрульные выехали. Сойдешь за отставшего. Дежурный не остановит.— Субботов обнял дружка. — Прощевай, Тимоха... Я погляжу тут, а то и сам, может, дам тягу. Третий год дома не был... Ты, если что, куда оно у тебя повернется, — можешь к нам, в Таежную. Скажешь обо мне, отец примет.

...В Могзон въехать днем Тимофей не отважился. Светлое время перекоротал в заброшенном зимовье, а вечером, когда спустились сумерки, отправился на станцию.

В угловое окошко низов шукшеевского дома он постучался глубокой ночью. Любушка спала, но на голос Тимофея отозвалась скоро. Открыла дверь каморки, не зажигая лампы. Тимофей с порога притянул ее к себе, теплую, пахнувшую постелью, поцеловал сначала в щеку, потом в губы. Любушка не оттолкнула его, только стыдливо зарылась лицом в заиндевелый отворот тулагинского полушубка, шепнула, впервые обращаясь на ты: