Борис Крамаренко - Пути-дороги

— Все офицеры?

Полковник удивленно посмотрел на атамана:

— Конечно, все. То есть те, кого я звал на совещание.

Атаман встал и, дружески протягивая ему руку, уверенно проговорил:

— Благодарю вас, полковник. Вполне полагаюсь на вас. Свои же казачьи согни я, по возможности, изолировал от внешней среды. Надо быть готовыми ко всему…

Маленький кирпичный домик не мог заслонить собой большого старого сада.

По узкому мокрому тротуару к домику шел человек в черной кубанке, в серой солдатской шинели без погон. На плече он нес узел, завернутый в черную бурку и стянутый ремнем. Взбежав на деревянное крылечко, человек несколько раз нетерпеливо дернул ручку звонка. За дверью послышались шаркающие шаги, и, когда она отворилась, в полумраке показалась старушка, кутающаяся в темный полосатый плед.

Она удивленно посмотрела на солдата, и вдруг все ее лицо сморщилось, а из глаз хлынули слезы.

— Мама!

— Володечка! Родной ты мой… — Неловко обхватив непослушными руками наклонившуюся голову сына, она с рыданиями забилась у него в руках…

Они прошли в кабинет отца.

С портрета на Владимира Кравченко смотрят еще мололодые, слегка грустные глаза человека с высоким спокойным лбом.

— А как он перед смертью хотел тебя, Володечка, видеть!

Бережно обняв мать, Кравченко усадил ее на старенький диванчик и сел рядом.

Когда он почувствовал себя плохо, телеграмму тебе, Володечка, послать велел… — со скорбью в голосе продолжала мать. — Перед смертью в себя пришел… Заплакал… Говорить уже не мог… Все на стенке пальцем твое имя писал да на дверь глазами показывал. Дескать, «посмотри, может, приехал»…

Мать вновь заплакала, судорожно прижимая конец старенького полосатого пледа к лицу…

Кравченко допоздна сидел в кабинете отца, перебирая его бумаги.

…Утром он решил проведать своего друга — есаула Богданова.

Надев поверх черкески бурку, Владимир вышел на улицу. Ночью выпал снег и сверкал в лучах утреннего солнца голубоватым блеском. На крыльце атаманского дворца Кравченко загородили дорогу два казака, но, признав в нем офицера, вытянулись и пропустили его вперед. Скинув в вестибюле бурку, он подошел к огромному зеркалу. Оттуда на него глянул молодой, стройный офицер со смуглым гладко выбритым лицом и улыбающимися синими глазами.

— Вот неожиданно! А мне доложили, что какой–то приезжий хочет меня видеть.

К Кравченко подходил, протягивая ему руки и блистая ослепительно белыми зубами, есаул Богданов.

— Ты что, прямо с фронта? Это очень кстати.

Богданов дружески взял Кравченко под руку и повел

его к широкой мраморной лестнице, застланной красным ковром.

— Пойдем, я тебя представлю атаману. Расскажешь ему новости.

Кравченко, идя рядом с Богдановым, с любопытством оглядывал его новенькую черкеску с золотыми чеканными газырями, выше которых блестел офицерский «Георгий».

«Вот как, в тылу «Георгия» получил!» — промелькнула у него мысль.

Атаман сидел за огромным столом, заваленным бумагами. Устало подняв голову и увидев сперва только Богданова, он хотел было снова приняться за чтение бумаг, но взгляд его остановился на незнакомом офицере. Кравченко вытянулся. Богданов поспешил представить его:

— Подъесаул Второго Запорожского полка, ваше превосходительство! — И, значительно посмотрев на атамана, тихо добавил: — Только что приехал с фронта.

Лицо атамана несколько прояснилось, а в холодных серых глазах промелькнуло нечто похожее на улыбку:

— Очень рад, есаул! Итак, вы приехали с фронта?

— Я ехал к больному отцу, ваше превосходительство, — покраснел Кравченко, поймав себя на том, что, отвечая атаману, он словно оправдывается в чем–то.

— Кто ваш отец?

— Он умер, ваше превосходительство… Он здесь учителем музыки был.

— Да… жаль, жаль… Ну, как дела на фронте? Каково настроение казаков?

— Казаки, ваше превосходительство, очень утомлены войной… — Кравченко замялся.

Богданов стоял тут же около стола и ободряюще смотрел на Владимира:

— Говори откровенно его превосходительству все, что знаешь.

Кравченко продолжал:

— Все поезда и станции забиты больными, ранеными и дезертирами. Я насилу добрался.

Атаман рылся в ворохе телеграмм. Не отрывая от них взгляда, он строго спросил:

— А как дисциплина?

— Перед моим отъездом еще кое–как держалась. Теперь же, когда фронт узнал об отречении…

— Да, да… Это огромнее несчастье отразилось в первую очередь на фронте, — в голосе атамана зазвучали грустные нотки.