Георгий Марков - Отец и сын

Оставшись один, Ведерников зашагал по комнате из угла в угол. «Не поторопился ли я? А вдруг она не согласится? А вдруг мои чувства переменятся?» — рассуждал он сам с собой. Но как он строго ни допрашивал себя, как ни настораживал свое сердце, он испытывал только одно желание — скорее сесть в обласок и плыть в коммуну, чтобы увидеть Лукерью, побыть с ней хоть час, хоть минуту. Если б не больные руки, он сделал бы это сейчас же, не откладывая ни на один день. Он вспомнил, что в доме Исаева в шкафу стояли аптечные склянки с лекарством. Ему не хотелось лишний раз быть просителем и унижаться перед хозяином заимки, но ради встречи с Лукерьей он готов был на все. Он выскочил из дому, догнал Исаева уже на тропе, остановил его:

— Прояви, Порфирий Игнатьич, великодушие… Видишь, какие руки.

Исаев посмотрел на его вздувшиеся ладони, удивленно покачал головой, почмокал толстыми, вялыми губами.

— Для жениха недопустимое дело. Даже невесту не приласкаешь…

Исаев засмеялся, но Ведерников сжал челюсти, покорно промолчал.

— Есть у меня заживляющий порошок. Через знакомого провизора в Томске достал. Пришлю. С Надюшкой пришлю.

— Душевно благодарю, Порфирий Игнатьич.

Но как ни действенно было лекарство, миновало много дней, пока руки Ведерникова зажили. Все это время он терзался и мучился. Порой ему казалось, что все потеряно. Лукерья забыла его, а главное, забыла свое смятение, свою мольбу: «Увез бы ты меня, парень, в Томск, пока я живая».

Отс и Кибальников по-прежнему не одобряли намерений Ведерникова, но отговорить его были не в их силах.

Да и нужно ли отговаривать? Когда-то они и сами немало чудили. Сколько раз самое обычное и пустое волокитство за хорошенькими женщинами приходилось выдавать за пылкую любовь! К тому же появление молодой, красивой женщины в стане при этой унылой, скучной жизни сулило все-таки какое-то разнообразие и могло внутренне подтянуть их, удержать от апатии, которая давила камнем. Пусть Ведерников через неделю-другую покинет свою красотку. Не первая она у него. Но все-таки перед их взором промелькнет новый человек, свежее лицо…

Как-то утром, во время завтрака, Ведерников не без торжественных ноток в голосе сказал:

— Итак, братья офицеры, я сейчас уезжаю. Вернусь либо счастливцем вместе с ней, либо презренным одиноким бродягой… бродягой на всю жизнь.

— Ну, дай тебе бог удачи, Гриша, — со вздохом напутствовал его Кибальников.

…И вот Ведерников приближался к коммуне. День стоял ласковый и яркий, шелковистый мягкий ветерок пробегал по листве прибрежных кустов, разбрасывал по глади реки продолговатые пятна ряби. Было то время, когда, по предположению Ведерникова, в лагере коммуны Лукерья оставалась одна или на худой конец с помощницей. Прижимаясь к берегу, хоронясь под кронами нависших над рекой берез и тополей, Ведерников не подплыл, а скорее подполз почти к самой кухне. Не только возле шалашей, но и по всему коммунарскому берегу было тихо и пусто. Ведерников встал в обласке, чтобы обозреть берег в глубину, и сейчас же увидел Лукерью. Она сидела возле печки-времянки на табуретке, вытянув руки. Лицо ее показалось ему бледным и осунувшимся. Но долго наблюдать за ней у него не хватило терпения.

— Луша!

— Ой, кто меня? — испуганно вскочила с табуретки Лукерья, не зная еще точно, откуда донесся до нее чужой голос.

— Луша, это я, Григорий. За тобой я приехал. — Ведерников выскочил на берег, и она сразу же увидела его.

Она кинулась к нему, схватила за руки. Он привлек ее к себе и поцеловал в губы.

— Погибла я, Григорий, — упавшим голосом сказала Лукерья.

Он понял, что она начнет сейчас некстати рассказывать ему о себе что-то длинное-длинное.

— Потом, Луша, — отмахнулся он. — Собирайся скорей. Я жду тебя в обласке. Скорее, пока здесь никого нет.

Только теперь она поняла, о чем идет речь. Она испытующе посмотрела на него, сдерживая дрожь в губах, спросила:

— Ты увезешь меня?

— Скорее, Луша! Я люблю тебя, Луша, люблю. Понимаешь?

— Ну и увези меня… в Томск, на люди, чтоб никто не знал, где я, чтоб затерялась я, как капля в реке.

На несколько секунд она оцепенела и вдруг кинулась опрометью к своему шалашу.

— Только бы никто не пришел! Скорее иди… скорее, — шептал Ведерников, и каждая минута казалась ему нескончаемой.

Наконец Лукерья выскочила из шалаша. В руках у нее был деревянный сундучок, крашенный охрой. Она направилась к обласку, но вдруг остановилась, постояла и побежала к столам. Печка скрыла ее от его глаз, и он не видел, что она делает. А Лукерья подняла уголек и принялась писать им на чистом, дожелта выскобленном столе: