Михаил Шевердин - Вверяю сердце бурям

Ругаясь и ворча, Баба-Калан заставил бойцов попятиться. Они шли, ступая по лужам крови, перешагивая через убитых и раненых...

Теперь переговоры велись у ворот. Мирза не вышел. Послал трясущего бородкой ахунда и его имамов. Ахунд поставил условие:

— Ночью выпустите нас в степь... Всех. На конях и при оружии. Преступницу против закона шариата, живую, невредимую, отпустим на колодцах Куль-Турсун, что отсюда в одном таше. Попытаетесь отбить пленницу в дороге — получите ее мертвую...

По настоянию Мирзы, Абдукагар сам выработал эти условия. Он никак не хотел идти на них, но потери в банде были слишком велики. Мирза стоял над головой и долдонил:

— Все из-за нее. Ты виноват. Ты не смеешь мне возражать. Она моя сестра. Я делаю с ней, что захочу. Если ее цена — сохранение нашего отряда бойцов ислама, надо платить...

— Я не отдам ее,— ныл Абдукагар.— Надо придумать другое.

— Выхода нет! Иншалла! Иначе ей смерть.

Долго раздумывать не приходилось. Из чулана доносился плач. Старухи едва могли сдерживать бившуюся в истерике Наргис. Она тоже не выдержала. Она рвалась к двери. Кричала:

— Я здесь! Скорее!

Она дралась со своими охранницами старухами, но они, вопя: «Подлая тварь!» — буквально зажимали грязными ладонями ей рот.

До наступления темноты переговоры возобновлялись несколько раз. Их вел теперь поэт и летописец Али. пробравшийся в караван-сарай. Комиссар не решался вновь начинать атаку. Предлагались новые и новые условия, но через пустырь Али ходил в караван-сарай. Ахунд твердил свое. Конечно, по наущению Мирзы. Сам он, ослабевший, впавший в прострацию, давно отдал бы эту беспутную женщину красному командиру: «Бери, отпусти только наши души!»

А тут приходилось слабым, заикающимся голосом повторять:

— Не выпустите — побьем камнями...

Ему трудно было говорить: очень был голоден. Басмачи не готовили ужина. Даже самовар никто не сообразил поставить. А тут — веди переговоры.

Уже поздно вечером ахунд показал в открытые ворота комиссару Алексею Ивановичу на нескольких басмачей, рывшихся во дворе в куче отбросов.

— Что такое? — спросил комиссар сдавленным голосом.

— Засунем в большой полосатый кап твою женщину, завяжем над головой, опустим е яму... Вот досюда,— он провел рукой по груди,—Забросаем камнями... Стрелять будете... Не успеете... Ох!

Он совсем выдохся, этот праведный судья. Ахунд и не чаял, как отсюда выбраться. По собственному побуждению, чтобы ускорить события, он устроил целую инсценировку.

При всей своей слабости и бессилии он успел, по выражению лица комиссара, сообразить, что тот ужаснулся, когда узнал, что Наргис хотят устроить «ташбу-ран». Комиссар не мог сдержать своих чувств.

На его глазах привели Наргис при свете чадящих самодельных, окунутых в кунжутное масло факелов, не. столько светивших, сколько чадивших дымом и копотью. Молодая женщина едва держалась на ногах. Волосы распустились, глаза дико озирались. Она не могла разглядеть, кто сидит на возвышении и выкрикнула:

— Подлецы! Звери!

Но голос ее прозвучал чуть слышно. Никто за целый день не нашел нужным дать ей попить, дать кусочка хлеба. Сотрясаемый страстями Абдукагар, занятый высокими мыслями о спасении красавицы от верной смерти, проникнутый, с его точки зрения, самыми высокими чувствами, не подумал о такой простой мелочи, что его пленница умирает с голоду. Ведь именно она несколько дней назад по приказу Абдукагара пекла в тандыре пышные пшеничные лепешки с кунжутными семечками.

Находясь в полуобморочном состоянии, Наргис безразлично отнеслась и к тому, что кто-то почти к самому лицу присунул пахнущий шерстью мешок, и кто-то заломил ей назад руки и начал ее вязать, и столь же равнодушно отнеслась к тому, что кто-то сказал:

— Держитесь! Не поддавайтесь, выручим!

Пока до сознания дошло это, она соображала, как во дворе караван-сарая мог оказаться поэт Али, и что о ней, оказывается, думают, ее увели опять в чулан. Она пыталась забыться сном. И это почти получилось, если бы не мысль, обжегшая мозг: «Нельзя терять ни минуты».

Наргис вскочила и бросилась к дверке, приоткрыла. Дверка заскрипела так, что могла разбудить всех джиннов пустыни.. Но старухи не шевельнулись в темноте, а старик, сидевший на корточках в коридоре, чуть освещенный смрадно коптившим чирагом, вскочил:

— Кто? Кто?

Про старика Наргис забыла. И кто мог бы подумать, что у него такой чуткий сон.

— Тише... ты человек или животное?

— Я... я... сын человеческий...