Михаил Алексеев - Солдаты

— Поищи же, Никита, трубу. Будь другом!..

— Отстань ты от меня, — проворчал Пилюгин.

Сначала Никита был твердо убежден, что «у румын обычай такой — жить без трубы, и все. Не полагается по ихним понятиям». Но Бокулей-младший объяснил ему, что дело тут не в обычае. По румынским законам за трубу надобно было платить государству налог, и притом немалый. Оттого-то трубы и маячили лишь над богатыми домами. За окна тоже нужно было платить налог. Поэтому Бокулеи довольствовались одним крохотным, подслеповатым оконцем. Узнав об этом, Пилюгин помолчал, пошмыгал носом и пробурчал неопределенное: «Да-а».

Пинчук же возмутился. Сердце и разум «головы колгоспу» никак не могли примириться с таким «безобразием». Поразмыслив малость, он решительно объявил хозяину:

— Точка. Зараз такых законив нэмае. Ставь трубу! А спустя час хозяин привез из боярской усадьбы воз крепкого каленого кирпича.

— Старый, вишь, конюх там один остался, — рассказывал Кузьмич Петру Тарасовичу. — Ионом прозывается. Тезка, стало быть мой… Помог Бокулею кирпичи уложить. Старый, вишь, боярин умер, а молодой — на фронте… Его, Иона, охранять оставили в имении. Вот он и охраняет… Просит еще приезжать, коль что надо будет… Русских, вишь, любит. Против турок в семьдесят седьмом, говорит, вместе с русскими воевал под Плевной. До сих пор помнит…

Золотые Кузьмичовы руки немедленно приступили к делу. В три дня он сложил в доме Бокулеев новую печь, в русском дородном стиле, занявшую пол-избы. А на четвертый день над крытой из высокой кирпичной трубы впервые весело и беспечно заструился дымок. Во дворе стоял хозяин, глядя на трубу мокрыми, покрасневшими глазами. Потом, испуганный, начал просить у Пинчука какую-то бумажку, чтобы, значит, не брали с него налоги.

— Не будут с тебя налог брать, не будут, — растолковывал мужику Петр Тарасович, отчаянно жестикулируя руками. — Ты сам теперь хозяин всему. Понял?

— Бун, бун!.. Карашо!.. — радостно пролепетал сообразивший наконец старик, торопливо смахивая с глаз слезы. — Бун, карашо!..

— Бун, бун!.. — «бунел», как в бочку, довольный Пинчук.

Между тем за глухой стеной дома стучали топоры и пронзительно визжала пила. Там под руководством «главного инженера-строителя», каковым прослыл Кузьмич, солдаты прорубали новые окна. Хозяин направился туда. «Главный инженер», потный и возбужденный, встретил его словами:

— Давно бы окна надо тут прорубить. А то в твоем доме темно, сыро… Жена и дочь хилые… Ничевошеньки ты не понимаешь!

Наутро в хате, залитой солнечным светом, хлынувшим через новые большие окна, были двое: Кузьмич и Александру Бокулей, порядком «клюнувши». На радостях хозяин извлек из каких-то потайных домашних недр кувшин винца, невесть для какого торжественного случая припасенный, и они вдвоем с «инженером» скорехонько его опустошили. Подогретый вином, ездовой рассказывал румыну историю про свою непутевую жену Гликерью, бежавшую с белым казачишкой из дому. Хозяин слушал старого солдата с великим вниманием, хотя не понимал из его рассказа ни единого слова. Нередко там, где надо было по ходу рассказа выразить соболезнование, румын улыбался и восклицал:

— Бун!.. Карашо… Карашо, Кузмытш! — и лез целоваться.

Петра Тарасовича дома не было. Накануне он узнал от Наташи и Василики, которая уже поселилась в доме Бокулеев, что дочь хозяина, семнадцатилетняя Маргарита, заражена немецким офицером нехорошей болезнью. Пинчук решил отвезти девушку в наш армейский госпиталь, что стоял в городе Хырлэу, в тридцати километрах от Гарманешти. Убитая горем мать Маргариты теперь воспрянула духом и в знак благодарности грела для солдат воду.

Петр Тарасович охотно взялся помочь семье хозяина. Глядя на худенькое, бледное, истомленное тяжкой болезнью лицо девушки, он шептал в адрес фашистов:

— Ось гниль яка… Всю Европу опоганили…

Больше всех страдал от безделья Сенька Ванин. Его неуемная молодая энергия искала выхода. Послонявшись возле Кузьмича и Лачуги, он вновь шел допекать Никиту Пилюгина. Последнее задание, в котором неплохо показал себя Никита, несколько смягчило Сеньку в отношении Пилюгина. Тем не менее он по-прежнему донимал его.

— Опять сидишь один, — говорил он ему. — Нет бы пойти к хлопцам, побеседовать с ними вместе, анекдоты хотя б послушать… Ну, неисправимый же ты единоличник, Никита!.. А ведь что ты есть один? Ничто! — И Сенька пускался в глубокие и рискованные философские рассуждения: — Вот взять к примеру наш последний бой с немецкими разведчиками. Один бы ты там ничего не сделал. Умер бы от страху. А все вместе мы легко управились с немцами, потому как мы — сила… Ты — опасный индивидуалист, Никита, вот ты кто.