Михаил Алексеев - Солдаты

— А солдат получает, — продолжал капрал, — два раза в день постный суп, в котором плавает несколько бобов или кусочков сухого картофеля. Мы едим мамалыгу и хлеб, который на восемьдесят процентов выпекается тоже из кукурузы.

— Луберешти!

— Не мешайте ему, Лодяну. Пусть говорит. Продолжайте, капрал.

Лицо Штенберга потемнело. Он как бы только теперь понял, что все это значит для него, принявшего командованиее ротой. Сейчас Штенберг больше смотрел на Лодяну, чем на капрала. Выражение лица боярина говорило: «Вот до чего довели вы роту! Я могу немедленно сообщить об этом в прокуратуру, и вас обоих расстреляют. Но я не сделаю этого, потому что я добрый, хотя и недостаточно решительный, и вы должны это ценить во мне и, оценив, полюбить меня».

Лодяну понял это. Но он понял также и то, что все, чего не сделал командир роты, сделают взводные офицеры, уже не раз обвинявшие Лодяну в панибратстве с солдатами, и вновь обратился к своему земляку:

— Капрал Луберешти, вы с ума сошли!

Однако остановить солдата было уже невозможно.

— Пшеница идет для немецкой армии! — почти кричал он, зачем-то перекидывая винтовку с одного плеча на другое. — Немецкий солдат получает четыреста лей в день, а офицер — две тысячи. Немцы сидят в наших дотах, а нас вышвырнули в чистое поле, под русские снаряды и пули!

— Молчать!

Штенберг вздрогнул от оглушительного голоса. Рядом с ним, перед строем роты, стоял генерал Рупеску.

— Кто командовал этим сбродом? — грозно спросил он, показывая на замерший вдруг строй. — Вы?

— Так точно, ваше превосходительство! Честь имею представиться: бывший командир роты младший лейтенант Лодяну!

— Вы… вы — дерьмо, а не командир! — И с этими словами генерал несколько раз ударил по щеке Лодяну своей тяжелой пухлой ладонью. Он замахнулся было еще раз, но, обожженный взглядом наказываемого, опустил руку. — Судить! Обоих!

И вечером капрал Луберешти был осужден трибуналом.

Ночью его расстреляли перед строем роты.

Лодяну разжаловали в рядовые.

Случай этот, пожалуй, больше всего встревожил полковника Раковичану.

«Русские еще черт знает где, а тут творится такое, — невесело размышлял он, выкуривая одну папиросу за другой. — Впрочем, подобные маленькие неприятности в армии были и раньше. Они неизбежны». Раковичану постепенно стал успокаиваться и успокоился было уж совсем, когда в комнату почти вбежал генерал Рупеску.

— Случилось то, чего мы больше всего боялись, полковник. Русские вышли на Прут!

— Что?! — Раковичапу мгновенно соскочил с дивана, на котором собирался вздремнуть. — Что вы говорите? Не может быть! Это чудовищно! Когда они… когда они успели?

Он метнулся к окну, как бы надеясь увидеть за ним то, что могло бы опровергнуть эту страшную весть. Но за окном ничего не было видно. Горячий лоб полковника ощутил легкое вздрагивание стекла от резких толчков, вызванных далекими разрывами тяжелых снарядов и бомб. Где-то, должно быть в деревне, жутко выла собака.

Под темневшими яблонями и вишнями в предутренних сумерках плыл сдерживаемый говорок, вспыхивали и тут же гасли красные точки папиросок. Храпели запряженные Кузьмичовы кобылы. Мишкин битюг бил копытом и шумно, тяжко дышал. В минуту особенной тишины слышно было, как лопались почки яблоневых и вишневых веток. В прохладном воздухе веяло их горьковато-кислым, едва уловимым запахом. На земле, под прошлогодней листвой, возились мыши, бегая по своим тайным тропам. Где-то в старом дупле пискнула пичуга. По всему саду мерцали драгоценными камнями холодные точки — это покрылись капельками росы только что пробившиеся из-под земли бледно-зеленые ростки молодых трав. Маскхалаты солдат тоже были покрыты росой, но не блестели в темноте, влажные и тяжелые.

— Что за страна такая Румыния? — мечтательно гудел Сенькин голос.

— Ось зараз побачим, — отвечал ему басок Пинчука, — А если не переправимся? Может, еще куда пошлют нашу Непромокаемо-Непросыхаемую?

— Не может того быть.

— Вот и я так думаю…

— Ладно вам. Утро вечера мудренее.

— Такая поговорка, Вася, к разведчикам не подходит. У нас все — наоборот.

— В чужедальнюю сторонку, стало быть… — раздумчиво проронил до сих пор молчавший Кузьмич и глубоко вздохнул: — Бывал я в семнадцатом в здешних-то местах. Измаил, Галац… Опять же Аккерман… и… эти еще… обожди… Туртукай… Рымник… Во-во! Знакомые мне края. Тут нас германец газами потчевал…