Лотар-Гюнтер Буххайм - Подлодка [Лодка]

— Крепыши!

— Да, все трое — мальчики!

Но он тут же спохватывается. Наверно, ему показалось, что здесь, меж стальных стен, влажных от оседающего на них конденсата, не место для нежных чувств. Он выхватывает у меня фотографии, как будто я застал его за каким-то постыдным занятием.

Двадцать восьмой день в море. Солнце по цвету напоминает вареного цыпленка, а небо — серо-желтое, как куриный бульон. Постепенно горизонт пропадает в тумане; спустя час из воды вокруг лодки разворачиваются полотнища тумана.

— Видимость ноль! — докладывает сверху штурман. Командир отдает приказ о погружении.

Когда лодка опускается на 50 метров, мы на посту управления располагаемся с максимально возможным комфортом. Ноги в сапогах задраны на рундук с картами. Командир, причмокивая, посасывает свою изрядно обкусанную трубку. Похоже, он полностью ушел в размышления. Время от времени он кивает сам себе, погруженный в свои воспоминания.

Тридцатый день в море. Горизонт по-прежнему пуст. Поднялся восточный ветер, принесший с собой похолодание. Закутанные наблюдатели на мостике похожи на мумии. В лодке включили электрические радиаторы.

Поступила радиограмма. Командир расписывается в получении и передает ее мне.

«Волчьей Стае: К двадцать восьмому в 08.00 займите зону дальнего патрулирования от точки G до точки D. Дистанция десять миль. Курс двести тридцать градусов. Скорость восемь узлов. BdU.»

Командир разворачивает большую трансатлантическую карту и указывает карандашом на наше местонахождение на карте.

— Вот тут мы — а надо нам сюда, — его карандаш перемещается далеко к югу. — Как ни крути, это не меньше трех дней хорошего хода. Похоже, вся прежняя операция провалилась. Это что-то новое. Понятия не имею, что за этим стоит. Таким образом мы очутимся на широте Лиссабона.

— И, слава богу, подальше от холода, — встревает дрожащий шеф.

Влетает кок. Он в ярости.

— Черт побери! В хранилище вытекли пять больших коробок сардин. И именно на сахар! — он просто вне себя. — Там такое месиво — теперь мы смело можем выбросить весь сахар за борт!

— Мне кажется, лучше оставить его, — замечает Арио, — Никогда не знаешь наперед, что ждет тебя. Может, еще захочется подсластить рыбу.

Три дня проходят на крейсерской скорости, направление зюйд-зюйд-вест, наблюдатели на мостике не видели и намека на вражеский след. Нам встретились лишь пустые бочки и деревянные ящики.

Опять начинается нудное челночное мотание взад-вперед в разведывательном патруле. Вечное однообразие давным-давно уничтожило любое ощущение времени. Я не знаю, как долго тянется эта наша болтанка в океане. Недели? Месяцы? А может, лодка уже полгода бороздит Атлантику? Даже различие между днем и ночью становится все менее заметным.

Наш запас историй давно уже иссяк. Мы пытаемся подбодрить друг друга старыми шутками.

Подобно чуме, по лодке мгновенно распространилось новое словечко, выражающее одобрение: «сверхудачно». Никто не знает, кто придумал эту ерунду, но все тут же стало «сверхудачно». Также изобретена новая единица измерений: «оборот». Поначалу она использовалась лишь за завтраком: «Еще один оборот кофе, пожалуйста». Затем выяснилось, что им можно отмерять время: «Конечно же, я сделаю это, только подожди один оборот». А теперь шеф просит, не могу ли я подвинуться на один оборот.

Я остался на посту управления, сел на рундук с картами и пытаюсь читать. Час спустя командир тяжело спускается с мостика.

— Очень здорово! — говорит он, его лоб прорезают беспокойные морщинки. Он три или четыре раза меряет шагами помещение, похожий на нервничающего кота, затем усаживается на рундук рядом со мной. Ничего не говоря, он затягивается своей трубкой, уже давно потухшей. Я откладываю книгу, ибо чувствую: он желает поговорить. Не вымолвив ни звука, мы оба сидим, уставившись прямо перед собой.

Я хочу, чтобы он начал первым. Из своего кармана он достает измятое письмо, написанное зелеными чернилами, и пару раз ударяет по нему тыльной стороной руки:

— Вот, натолкнулся на это совсем недавно. Какое же у них дурацкое представление о той жизни, которую мы ведем!

Насколько я знаю, зеленые чернила — это от вдовы летчика, невесты командира.

Выпятив нижнюю губу, он качает головой.

— Добавить больше нечего! — резко произносит он и делает жест, как будто вытирает свои пометки с грифельной доски.

Не вышло, думаю я.

Несмотря на то, что благодаря улучшению погоды мы идем с открытым люком, в каюте унтер-офицеров стоит адская вонь: заплесневевшего хлеба, гниющих лимонов, тухлой колбасы, выхлопного газа из машинного отделения, мокрой верхней одежды и кожаных сапог, пота и спермы.