Арсений Ворожейкин - Под нами Берлин

Мое внимание привлек снежный бурун на самолетной стоянке. Кто-то взлетает? Нет. Я отчетливо вижу, что снежный шлейф вьется из-под стоящей без движения многомоторной машины. Она, наверное, только что села или же, запустив моторы, готовится к взлету. Это транспортный самолет. Может, он собирается везти боеприпасы в Корсунь-Шевченковский котел? Важная цель. Уничтожить?

Через полминуты самолет уже пылал.

А где Хохлов? Сзади себя не вижу. Ах вон что! Он снизился и поливает огнем дежурные истребители, стоящие на старте. Хорошо! Но… Он далеко отстал от меня, а сверху уже сыплется остальная свора истребителей противника. Два «фоккера» в хвосте у Хохлова, и он разворотом уклоняется от атаки…

Теперь избежать боя не удастся. Хохлову немедленно требуется моя помощь. А Скоморохи? Они ждут результатов разведки. После боя. Но он наверняка будет тяжелым, и я могу не вернуться. Оставить Хохлова, а самому мчаться домой и передать, чтобы наши вылетали на штурмовку? Нет. Так нельзя! Хохлов может погибнуть. Наверняка погибнет, потому что он в ловушке. И к тому же глубоко в тылу врага.

— Улетай, а их я задержу. Любой ценой, а задержу, — поняв мои колебания, передал Хохлов.

Голос друга. Он все решил. «Любой ценой!» Жизнью в бою не торгуют. Жизнь защищают боем. И защищают с наименьшей кровью.

Сила любого бойца в убеждении, что за ним армия, она выручит его. И люди, много людей рискуют, выручая одного, как и один рискует ради всех. В этом смысл боевой дружбы. Это закон войны. Часто приходится слышать: бьемся не на жизнь, а на смерть. Нет, нет и нет! Бьемся-то именно за жизнь.

— Старик! Будем драться вместе! А пока подержись один, — приказал я Хохлову и пошел на горку: с высоты можно дальше и чище передать. И тут только вспомнил, что, передавая, я должен петь «Катюшу». В такой момент, когда друг в опасности и враг уже нацеливается расправиться и с тобой, петь невозможно. А петь нужно! И я запел: «Расцветали яблони и груши…»

Не знаю, было это пение или стон, но слова выдавил из себя и спросил:

— Ну как, алый цветочек, хорошо пою? — и, не дождавшись ответа, бросил свой «як» на выручку товарищу, дерущемуся с парой «фоккеров».

Увидев меня, оба истребителя противника оставили Хохлова и метнулись под защиту других истребителей, подоспевших на помощь. Они, выйдя из пикирования, спокойно занимали над нами удобную позицию для нападения, прекрасно понимая: мы в их руках. Нам сейчас нельзя было уходить домой: это означало бы поставить себя под расстрел. Нам молено только драться. Меня пугало спокойствие противника. Хохлов пристроился ко мне и с какой-то разудалой радостью сказал:

— А ведь вдвоем-то веселей…

— Очень весело, старик! — ответил я ему, нацеливаясь напасть на одного «фоккера», находящегося в самом центре фашистов. Удастся сразу сбить его — враг выйдет из равновесия. Он будет торопиться поскорее прикончить нас.

Мы приготовились к бою. И тут случилось непредвиденное. Вражеский аэродром, то ли по нашим самолетам, то ли ошибочно приняв свои за наши, открыл огонь такой сильный, что перед нами выросла целая стена черных и белых бутонов, переплетенных сетью из трассирующих нитей зенитных пулеметов. Огненная стена отгородила нас от фашистских истребителей, и мы немедленно повернули домой, в Скоморохи.

Оказавшись в безопасности, я на случай, если командир полка почему-то не принял мою передачу, снова пропел — теперь, наверно, лучше — первую строку «Катюши».

— Что распелся? — услышал я голос, басил яки…

— От удачи! — крикнул я в полный голос.

Небо — родная стихия летчика. Так иногда говорят. На самом деле небо, тем более фронтовое, никогда не может быть родным. Это стихия, правда, знакомая, но все же стихия, суровая и беспощадная. Родной летчику, как и всем людям, остается земля. Только здесь он может чувствовать себя по-домашнему и в безопасности. Из неба, хоть он в нем и частый «гость», всегда хочется снова вернуться на землю. Все это накладывает специфику на мышление летчика в полете.

Казалось бы, что нам с Хохловым не радоваться? Боевая задача выполнена, мы невредимы.

Но, ступив на землю, мы сразу почувствовали себя виноватыми. А металлический, до предела натужный рев взлетающих «илов» и «яков» заставил нас встревожиться.

С докладом на КП полка о выполнении полета шли молча. Хохлов, хотя и не отличался словоохотливостью, но сейчас не выдержал и, кусая свои пухлые губы, словно про себя, как всегда при волнении, чуть заикаясь, высказал опасения: