Арсений Ворожейкин - Рассвет над Киевом

— О-о… — Лазарев с сожалением покачал головой. — Значит, ты действительно втюрился. Вот уж от тебя я этого не ожидал. На глазах гибнут лучшие люди!

У Днепра мы остановились. Машину отослали назад.

Негустой туман неподвижно стоял над рекой. Сливаясь с низкой облачностью, он как-то отодвинул другой берег, отчего Днепр казался шире.

Более полутораа месяцев мы глядели на Днепр через пороховую гарь. Сколько крови и солдатского пота вобрал он в себя! И вот он перед нами, спокойный, величавый, очень нам дорогой. Про него, как про Волгу, народ поет песни. Без Волги не представляешь себе России, как без Днепра Украины.

Постояли молча, смотря на реку. На нас нахлынули воспоминания о боях за Днепр. Я до боли отчетливо увидел перед собой Тимоху. Очевидно, о Тимонове думал и Лазарев.

— Что это Николай ничего не пишет?

— Напишет, — уверенно ответил я. — Прошел еще, только месяц. А Тимоха сначала попал в армейский госпиталь, потом его отправили куда-нибудь далеко, в тыл. На одни переезды ушло не меньше трех-четырех недель. Письма тоже теперь не торопятся.

От Днепра по круче мы поднялись на Владимирскую горку — самое высокое и красивое место в Киеве. До войны здесь был прекрасный парк — любимое место отдыха горожан. Все, кто приезжали в Киев, непременно поднимались на Владимирскую горку. С нее открывался прекрасный вид на весь город.

Но что такое? Нам попалась могила с деревянным крестом, вторая, третья… Сначала подумалось, это одиночные могилы. Бывает же, что хоронят и в парках. Но чем выше, тем могил становилось больше. И наконец, могилы и кресты заполнили все промежутки между деревьями. Кладбище! Тысячи могил. Всюду торчат деревянные, стандартные, точно штампованные кресты, с выжженными немецкими именами и фамилиями. Дорого обошелся врагу Киев!

С Владимирской горки мы спустились на Крещатик. Разрушения, страшные разрушения, увидели мы. Груды камня и щебня. Ни одного уцелевшего дома. Гнетущее зрелище.

Сколько гитлеровцы оставили на земле горя! Отстроятся заново города и села, еще краше будет Крещатик, встанут из руин заводы и фабрики, ярче зацветут сады и поля — все сделают человеческие руки. Только раны в человеческих сердцах, нанесенные войной, никогда не зарубцуются.

Фронт, перейдя на левом крыле к обороне, успешно отражал все попытки врага овладеть Фастовом, Трипольем и прорваться к Киеву. В центре и на правом крыле продолжалось наше продвижение на запад. Вечером 12 ноября был освобожден Житомир. За десять дней боев небольшие отрезки земли севернее Киева, вырванные у противника в шестинедельной битве, были превращены в один стратегический плацдарм. Его основание лежало по Днепру, а вершина на сто пятьдесят километров углублялась на запад. Советская Армия получила возможность начать бой за освобождение всей территории Украины.

В результате стремительного броска центра фронта нам, истребителям, летать стало снова далеко. Не успеешь над передовой пробыть и пяти минут, а горючего остается только на обратный путь. Требовалось перебраться ближе к линии фронта.

От летчика связи, побывавшего на передовой, стало известно, что у Житомира немцы оставили целехонький аэродром. Даже бензин есть. Майор Василяка приказал мне с Априданидзе слетать к Житомиру, чтобы на месте убедиться в достоверности этих сведений.

Сплошной линии фронта на западе не было. Прежде чем приземлиться, мы на всякий случай полетели посмотреть, далеко ли отброшен противник от Житомир?

С высоты было видно, что город не пострадал. Фашисты отступили так поспешно, что не успели его разрушить. За Житомиром особого оживления, как это бывает при наступлении, не наблюдалось. Линию фронта определили только по свежим окопам, отрытым километрах в десяти за городом. Наши войска, приостановив продвижение, окопались. Активности у противника тоже не заметно. В воздухе спокойно. Можно садиться.

Под нами пустое зеленое поле на восточной окраине Житомира. Аэродром. После первого же круга на земле появилась сложенная из двух полотнищ белая буква «Т». Я пошел на посадку. Априданидзе, прикрывая меня, остался в воздухе. У нас была договоренность, что, если на аэродроме будет бензин, он тоже сядет. Не окажется — возвратится назад, а я все выясню и прилечу позднее.

На аэродроме, кроме двух человек, стоящих у «Т», никого. Я подрулил к ним, выключил мотор и вылез из кабины.

Это были солдаты какой-то комендатуры, прибывшие сюда для приема и выпуска связных и санитарных самолетов.