Иван Головченко - Третья встреча

Фашист сделал несколько шагов и только хотел взяться за сверток, как девушка кошкой вцепилась ему в горло. Солдаты, стоявшие возле бронемашины, бросились на выручку. Началась свалка. Вдруг расцвел черный букет дыма, и весь город всколыхнулся от глухого мощного взрыва. Охримчук издали увидел, как полетели в воздух какие-то клочья. Когда дым рассеялся, на месте, где стояли окруженные фашистами партизаны, чернела земля и валялись обугленные лохмотья.

В груди у Кондрата словно что-то оборвалось. Его руки обмякли, винтовка стала такой тяжелой, будто к ней привязали стопудовую гирю. Хотелось провалиться сквозь землю, погибнуть, развеяться дымом, лишь бы не ощущать позорящего стыда, выжигающего грудь. Он обхватил лицо руками, рухнул на землю и глухо зарыдал.

Глухо стонет сосновый бор в непогоду. Рассвирепевшим зверем бросается он вдогонку студеному ветру. Трещат от натуги деревья, хлещут ветвями темноту, но узловатые корни крепко привязали стволы к земле. Отпыхтевшись, лес в исступлении шарахается назад, чтобы набрать разгон, и снова бросается в погоню за ветром. И гудит, гудит… А между стволами в безумном танце носится растрепанная вьюга, высвистывая тягучую, никогда не оканчивающуюся мелодию. Что-то тревожное и грозное слышится в глухом стоне.

Гриценко еще с детства нравилась лесная вьюга, величественная, таинственная. Он лежит на сосновых ветках, возле раскаленной добела бочки, служащей печкой, и вслушивается в завывания метели. В землянке тепло, уютно, пахнет хвоей и свежеиспеченной картошкой. Сейчас Гриценко не до еды. После тридцатикилометрового перехода ноют ноги, горит все тело. Далеко, далеко за ветром бегут мысли, не хочется ни двигаться, ни говорить. Единственное желание — спать. Только въедливая, неотвязная мысль о боевом товарище гонит сон.

— Как ты думаешь, Таращенко, что могло случиться с группой Горового? — спрашивает он у человека в полушубке, неподвижно лежащего рядом.

Тот долго молчит: то ли обдумывает ответ, то ли дремлет. Но вот он зашевелился, и в землянке раздался грубый, охрипший голос:

— Сам не пойму. Наверно, метель — помеха, а может…

Знает Гриценко, что означает это «может». Погода здесь явно ни при чем, хотя зима 1941 года и в самом деле выдалась суровой. С сентября всю осень шли обложные холодные дожди. Насыщенная водой земля уже не вбирала влагу. Ударили морозы. Лютые, сорокаградусные. А перед Новым годом и снег повалил. С тех пор и начались тяжелые времена для партизан. Все дороги и тропинки были завалены снегами, а на базе не осталось ни картошки, ни муки, ни мяса.

Помогла идея Горового — снарядить «армию нищих» по окрестным селам. Горовой в отряде Таращенко воевал еще с осени. Сформировав во вражеском тылу боевую группу из бойцов и офицеров, попавших в окружение, он пробивался с боями на восток, однако наткнулся на прочный заслон карательных экспедиций фашистов. Прорываться не решился, потому что боеприпасы почти кончились, а люди смертельно устали. Горовой пошел в леса и там встретился с местными партизанами во главе с Таращенко. После переговоров отряд влился в партизанскую бригаду, в которой Горовой стал комиссаром.

Человеком он был спокойным, сообразительным, хорошим товарищем. Вырос Горовой в шахтерской семье где-то в Донбассе. С шестнадцати лет пошел по проторенной отцом тропинке — за обушок и под землю. Воевал с бандитами, организовывал комсомолию, работал, а вечерами учился. Одаренность хлопца скоро заметили и на профсоюзном собрании решили послать его на курсы инженерно-технического состава.

С этих курсов он возвратился на свою «мышеловку» незадолго до 1941 года и вскоре стал начальником. Война спутала жизненные дороги людей — очутился потомственный шахтер Горовой в черногорских лесах на границе с Белоруссией. Сколько дорог было исхожено темными ночами, сколько отправлено на тот свет фашистов!

Недели две назад пошел он с шестью партизанами в Черногорск, чтобы наладить связи с подпольщиками. Все сроки возвращения прошли, а Горовой все еще не подавал о себе вестей. Поэтому-то и не спалось Гриценко.

— О комиссаре не печалься, — снова зашевелил усами Таращенко, переворачиваясь на бок и натягивая кожух на плечи. — Вот увидишь, придет: такие, как он, и в огне не горят, и в воде не тонут.

«Не горят, не горят… Такие, как он, и в огне не горят…» Фраза звучит в ушах Гриценко и отдается глухим звоном во всем теле. А чьи это слова?