Анатолий Баюканский - Заложницы вождя

— Свистнул талон, поди? — презрительно скривился Борис, хотел уйти прочь, но «Топорик» загородил дорогу.

— Представь себе, не свистнул, не стырил и даже не слямзил! Трудом своим доблестным заработал! — У бывшего вожака было желание поделиться с ним своей радостью. Лицо расплылось в довольной улыбке.

— Не верю я тебе.

— Клянусь! Чтоб мне сто лет воли не видать! Мамой клянусь! А ты куда хиляешь?

— В столовку, тоже талон имею.

— Счастливое совпадение! Слушай, «выковырянный», не рвись от меня, — лицо «Топорика» приобрело совершенно иное выражение. — Вместе почапаем в вашу обжираловку. Я, понимаешь, там еще ни разу не бывал, покажешь, что и как. — Бывший вожак пошел радом с Борисом, по дороге с жаром стал рассказывать были-небылицы о том, как по душе пришлась ему работа в сталеплавильном цехе, как поначалу он отлынивал от работы, был верен уголовному закону: «грязной тачкой руки не пачкать».

Борис вполуха слушал вчерашнего уголовника, постоянно ловил себя на иной боли, не верил ни единому слову «Топорика», а тот вдохновенно живописал про «живой огонь», про новых дружков-сталеваров. И вдруг приостановился возле огромной лужи:

— Я ведь тебе, браток-седой, по гроб жизни обязан.

— Чем же? Синяками, что ли?

— За дурака держишь? Шепни ты тогда, в бараке, своим корешам пару словечек, и мне был бы сплошной каюк. Хотя, понимаешь, и в стране Сибирии живо отыскали меня «воры в законе». На дело позвали, я отказался. И до сих пор «пришить» грозят, коль работенку горячую на заводе не брошу. Знаешь тюремную песенку:

«Грязной тачкой руки пачкать, ха-ха!

Это дело перекурим как-нибудь!..»

В столовой, исподволь наблюдая за новоявленным «гвардейцем», за обе щеки уплетающим пшеничную кашу, прозванную на комбинате «шрапнелью», Борис поймал себя на мысли, что «Топорик» и впрямь сменил кожу. И Борису захотелось излить бывшему уголовнику собственную боль, слишком тяжко было носить в душе непосильный груз. Конечно, «Топорик» — человек без нервов, без сантиментов, не та фигура, коей доверяют сердечные тайны, но что поделать, если верные друзья отвернулись, не хотят даже слышать про ссыльную немку, без которой ему нет житья. И вдруг «Топорик» поднял глаза от тарелки:

— Тебя-то какая змея гложет?

Вопрос был столь неожидан и задан прямо в лоб, что Борис, отбросив колебания, стал «исповедоваться» перед недавним уголовником, дивясь на самого себя. Заволновался, страшась ехидных подковырок блатаря, однако «Топорик» даже жевать перестал.

— Бывало, во время блокады, просыпался утром с мыслью о жратве, а сейчас… глаза открою и о девчонке все думы. — Борису было нисколько не стыдно признаваться в этом. — Что она со мной сделала, чем приворожила, ума не приложу. И, понимаешь, не русская она, совсем не русская.

— Со мной тоже, помню, похожее случилось, — «Топорик» не стал насмехаться над Борисом, — хорошо, что меня тогда в тюрьму упекли, а маруха моя с корешем утешилась. — И бывший уголовник тихо пропел:

Бориса словно тугой пружиной подкинуло. Он душу изливает, а «Топорик» вместо того, чтобы дать совет, эдак небрежно напевает блатные песенки. Борис изругал себя за то, что излил душу, поддался порыву, теперь пойдет гулять среди вятских «сарафанное радио».

— Ну, будь здоров! — Борис встал.

— Да, сядь ты, псих ненормальный! Счас кашку добью и вместе назад почапаем. — «Топорик» силком усадил Бориса на место. И, будто между делом, попросил. — Слушай, седой, не называй меня больше «Топориком», идет? Обрыдла тюремная кликуха. Зови, как матушка нарекла, — Вячеславом.

— Шутишь? — У Бориса даже слезы в глазах закипели: недавний вожак блатарей, уголовник, изукрашенный татуировкой, как фазан перьями, «урка», на его глазах начал превращаться в настоящего человека.

— Настоящая-то фамилия твоя как?

— Я ее, родненькую, чуть было не запамятовал, кочуя по тюрьмам да по этапам. Сам родом из хохлов — Сергиенком звали. — Он обнял Бориса за плечи. — Вот такие пирожки. И, странная штука, захотелось мне помочь твоему горю, «выковырянный». Не оттого, что меня в ту зимнюю ночь пощадил ты в бараке. Дело зрело давным-давно. Помню, в заполярной Воркуте, там я «семерку» тянул, подкатился вечерком ко мне бывший попик — «контрик» и давай раскачивать мою гнилую душонку, мол, сколько можно злодействовать, вредить людям праведным, мол, в священных книгах указано: «Зло десятикратно порождает зло, радуя сатану, добрые же дела уничтожают зло». Я, помнится, тогда похохотал, послал попа подальше Заполярья, но где-то тут, — новоявленный Вячеслав постучал себя по груди, — отметочка осталась, крохотная такая заноза. После додумался, что прав был поп: коль все вокруг будет черное, то и воровать станет не у кого, а за белое можно и повоевать.