Анатолий Баюканский - Заложницы вождя

Цецилия забеспокоилась, приподнялась на локте: дневальные Анна и Эльза пошли за кипятком и до сих пор не вернулись в барак. Такие мелочи ее не касались, но Цецилия возмутилась в душе: «Куда смотрят эти полусонные вохровцы? Да и Кушак хорош, бродит где-то». Хотела спуститься с нар, но… распахнулись двери, и с клубами пара появились ее новые «подруги».

Цецилия впервые пробовала себя в так называемой «охоте на лис», проще говоря, в провокаторской деятельности. В быту слово «провокатор» стало чуть ли не ругательным, на самом деле это — большое искусство. Она в спецшколе тщательно знакомилась с этой премудростью. Вызов огня на себя с целью дальнейшего подавления его огневых точек — такова была формулировка ее действий. Цецилии казалось, что ее задание походило больше на рыбную ловлю — закидываешь крючок с жирной наживкой и ждешь с замиранием сердца: «клюнет — не клюнет». Работала она мастерски, профессионально, не трудно было ссыльным клевать на ее наживку, ведь Цецилия с дрожью в голосе заводила разговоры об отчем крае, о братстве немцев, о немецкой порядочности и аккуратности, о церкви, детях и милых бабушках. И осторожно, как бы между делом, бросала одну-две фразы о том, что сидеть в тылу сложа руки нельзя, надо как-то помогать «своим». И тут же замолкала, ждала откровений. Дневников не вела, отлично запоминала каждое сказанное слово и уже мысленно комплектовала досье на особенно рьяных женщин, которые без опаски делились с ней самыми «вольнолюбивыми» мыслями.

Тяготы быта, трудная работа в прессовом цехе агента Цецилию не смущали, наоборот, закаляли, злили. Гнев ее был направлен на тех, по чьей вине приходилось жить под чужим именем, носить волчью шкуру. Явных симпатий или антипатий у нее не было, отдавала должное, «всем сестрам по серьгам». Особенно радовалась, что в поле ее зрения попали Анна Пффаф и фрау Ряшке. Первая была осторожна в разговорах, но иногда у нее прорезалась откровенная злоба на советскую власть. Вызывало подозрение еще одно обстоятельство: Анна, по всей вероятности, не должна была подвергнуться выселению, считалась невестой русского и готовилась переезжать в город Энгельс, но, по отзывам знакомых, она сама явилась на сборный пункт и заявила, что должна разделить участь своего народа. Все это, по мнению агента, сделано с какой-то скрытой целью, возможно, с желанием попасть на секретный военный объект. Фрау Ряшке смущала Цецилию неистребимой верой в победу здравого смысла, так она называла несправедливое выселение немцев, не стеснялась ругать всех и вся, виновных, как ей казалось, в беззаконии.

Цецилия начала дремать, когда ее дернула за ногу дневальная.

— Иди к капитану. Вызывает срочно! Зол, как дьявол.

— Почему меня? — поинтересовалась Цецилия, будто дневальная могла знать ход мыслей начальника режимной зоны.

— Да не тебя одну, — отмахнулась женщина, — уже семь человек за вечер вызывал.

«Не глуп, капитан, — удовлетворенно подумала Цецилия, — ради встречи со мной устроил такую показуху». Она набросила на плечи свое тряпье, глянула на себя в крохотное зеркальце, состроила скорбную мину и направилась в кабинет капитана Кушака…

Вятские ребята, прибывшие на станцию Щекино, стояли на плацу перед какой-то конторой очень долго. Для Бориски время, казалось, остановилось. Даль была светла, мороз словно струился в воздухе. Даже относительно тепло одетые деревенские, и те постукивали валенками, подталкивали друг дружку плечами, чтобы согреться. А Бориска от боли не находил себе места, огнем горела обмороженная на Ладоге правая нога, да и сам он дрожал, как осиновый лист. А сиблаговский поселок, куда их привезли со станции, жил своей размеренной жизнью — проехал мимо ребят водовоз, из бочки выплеснулась изумрудной чистоты вода и вскоре замерзла. Мимо вятской разношерстной толпы шли, по-городскому засунув руки в карманы, парни в одинакового цвета бушлатах, коричневых кроличьих шапках. Борису показалось знакомым лицо одного из парней. Вроде бы видел его еще до войны в Ленинграде, но он отогнал наивную мысль: «Бред какой-то, разве возможно за тридевять земель от родного города, в Сибири, встретить человека, чью гибель во время ладожского побоища видел собственными глазами».

Наконец из бревенчатого здания конторы вышла группа мужчин, по всему видать, начальство. Впереди шагал, криво ставя ноги в белых бурках, невысокого роста узкоглазый мужчина в генеральской папахе из серого каракуля, в белом командирском полушубке. Ребят спешно построили в три ряда. «Генерал», так окрестил его Бориска, вышел на середину плаца, сказал, поигрывая тростью: