Анатолий Баюканский - Заложницы вождя

— К примеру, отправим вас в Красную Армию, на фронт?

— На фронт? — Борис от неожиданности привскочил со стула. Не издевается ли над ними гражданин высокий начальник? Попасть в армию, на фронт — его самая заветная мечта. — Я бы пошел с полным удовольствием.

— Эх, где наша не пропадала! — махнул рукой «Бура». — И меня запишите, двину на войну, буду бить немецко-фашистских захватчиков. — Озорно, не таясь, подмигнул Борису.

— Значится, так, хлопцы, — начальник потеребил седой вихор, склонился над столом, — мы со следователем Мурашко, можно сказать, идем на должностное преступление ради спасения ваших заблудших душ, — перекинулся многозначительным взглядом с Мурашко, — завтра вас будут судить. Дело полностью закрыть мы не в силах, но… слово офицера, послезавтра вы уже будете в воинском эшелоне.

— Обманете ведь?

— Плохо о нас думаешь, гражданин Борис Банатурский!..

Оказалось, что следователи и впрямь их не обманули. Буквально на следующий день Банатурского и Старостина привели под конвоем в зал заседания трибунала. Борис думал, что суд — некое величественно-строгое здание с лепными украшениями и статуями бога справедливости, но… в пустом, не больно-то чистом помещении с зашторенными окнами, за столом, крытым красным сукном, восседали трое военных, все, как на подбор, очкастые и лысые. Воинских званий у членов трибунала снизу разглядеть было невозможно, да ребятам было не до званий. Привыкли не доверять судейским — наобещали с три короба, а что получишь — один Бог знает. Борис страшно волновался — многое в жизни перепробовал, под судом, к счастью, только не бывал, казалось, отныне будет на нем несмываемое пятно, однако процедура длилась не более пяти минут. Несколько кратких формальных вопросов, на которые можно было вообще не давать ответов. И вот уже зачитывается приговор. Длинное вступление, перечисление статей, наконец… Старостина Алексея Федоровича и Банатурского Бориса Семеновича приговорить к десяти годам лишения свободы. Однако, учитывая ходатайство коллективов и неких общественных органов, трибунал считает возможным отправить означенных лиц в ряды действующей армии, в состав штрафного батальона для искупления кровью вины перед народом и государством…

Ровно через неделю со станции «Новосибирск-товарный» отошел железнодорожный состав с боеприпасами. В хвосте поезда находились два «столыпинских» вагона с зарешеченными окнами. Едва переехали по мосту реку Обь, как новые попутчики Бориса и «Буры» с веселым гомоном принялись извлекать из объемистых «сидоров» водку, шматки сала, соленые огурцы, хлеб, лук, селедку. «Добровольцы» ехали на фронт из тюремных камер, но припасов у них было много, будто призывались в армию из отчих домов. И пошел пир горой по случаю освобождения. Подносили чарки и конвою. Пожилые солдаты из запаса от первача не отказывались. В вагоне стало жарко и весело. Завязались разговоры, все вертелось вокруг штрафбата:

— Братцы! Кажись, у штрафников такой закон: воюешь до первой крови. Ранение получил, из госпиталя вышел — в общий строй переводят.

— А будто бы, кто если во время атаки хоть на шажок отстал, того свои «пришивают»?

— В атаку идут — ура не кричат, страшно матерятся.

Вскоре началось невообразимое: кто-то диким голосом орал блатные песни, кто-то пьяно мычал, размазывая по лицу слезы. «Бура» сильно перепил и методично, будто маятник, бился головой о стену. Один из «блатарей» выхватил из тайника острую бритву и перекрестил ею живот. Конвой с трудом остановил хлеставшую кровь.

Борис смотрел на своих новых попутчиков с любопытством и без злобы. Был обмундирован и сыт. Позади — тысячи невообразимо страшных ночей и дней, впереди — неизвестность. Ему казалось, колеса вагонов, отстукивая ритм на стыках рельсов, выбивали одну и ту же фразу: «В штраф-бат еха-ли, в штраф-бат еха-ли фра-ера!» Он не заметил как задремал, а когда открыл глаза, то увидел, что солнце уже не било в зарешеченное окно, оно странным образом съежилось, округлилось и уместилось в ковше чугуновоза. Такое он уже где-то совсем недавно видел: по его жаркой поверхности чуть заметно перекатывались волнышки шлака. А на перилах, над доменным цехом, над кипящим ковшом с металлом, над смертельно уставшим от ужасов миром, над ослепшими от ненависти людьми, застыла на мгновение легконогая, девчонка. И он, Борис Банатурский, блокадник и «пособник врага», тянется, тянется к ней, губы его непроизвольно шепчут: «Их либе, Эльза! Их либе!»…