Анатолий Баюканский - Заложницы вождя

— Ты, я вижу, больно смелый, да? С ума спятил, шайтан! Детишек хочешь сиротами оставить, да? Или жизнь надоела, куда бежишь? Хошь, бесплатный совет дам: запишись добровольцем на фронт, там тебя живо закопают. Стой, не рыпайся!..

Сибиряки не помнили прежде такой теплой весны, какая выдалась в апреле 1943 года. Почти весь месяц воздух, будто заколдованный, стоял недвижно. Заводские дымы не поднимались вверх, а стелились над самой землей, принося рабочим цехов комбината невыносимые страдания. В доменном горновые и газовщики осколками чугунных чушек разбили окна, чтобы у огня дышалось легче, однако сквозняков не получилось, воздух в рабочих помещениях едва струился. Зато у печей, у огненных леток жар обжигал глаза, небо, щеки, у ребят выгорали веки и ресницы, пот разъедал лица.

По приказу Вальки Курочкина было выделено два человека, которые таскали от колонки воду ведрами и окатывали с ног до головы горновых.

Борис сам не понимал, какие физические или нравственные силы продолжали удерживать его на ногах. Во время смены все плыло перед глазами, огонь казался не ослепительно белым, а оранжевым, иногда даже синим. Он, наверное, грохнулся бы без сознания, но Генка Шуров вовремя приметил его состояние, подменил у печи, а Борису посоветовал выйти на свежий воздух. Борис, шатаясь, вышел на литейный двор, над постройками которого стелилось синее марево, приостановился, заслышав возбужденные голоса. Подошел к коксовому завалу. Здесь двое незнакомых вохровцев обнаружили и изо всех сил пытались выкопать из угольной горы старого узбека. Тот хоть и был чуть жив, но все же пытался сопротивляться, из последних сил отпихивал дюжих охранников, по-бабьи тянул одно и то же:

— Улярге! Улярге! Курсак пропал! Яман — работа!

Что означает слово «улярге», Борис не знал, зато сразу вспомнил: «курсак» вроде бы означает по-ихнему «живот», «яман» — «нет». Вот все понятно и без перевода: голодный человек работать не может, просит оставить его в покое. Однако, когда узбека выволокли на свет божий, Борис невольно отпрянул — старик сгнил заживо, даже охранники, видавшие виды, зажали носы и попятились. Некогда богатый ватный халат узбека истлел, на желтом узком лице, лишенном растительности, явственно проступали знакомые Борису одутловатость и синюшность, желтоватый оттенок на крыльях носа, нагляделся в блокаде на умирающих от голодухи. Заставил себя не глядеть на узбека, пошел прочь, чувствуя стеснение в груди. «Жил себе человек на своей пустынной земле, выращивал хлопок или виноград, трудился в охотку, принося людям пользу, нет, взяли узбека за шиворот, втиснули в теплушку и приволокли сюда на смерть. Кому от этого польза?» — подумал Борис. Жаль было человека, но чем он мог помочь? Сам быстро «доходил». Зимой еще как-то держался, ребята поддерживали, а по весне резко усилилось головокружение, через каждую сотню метров невольно останавливался, пытаясь побороть сильную одышку. Видимо, молодому организму не хватало витаминов да и просто еды. Талоны на «гвардейские обеды» ребятам стали выдавать от случая к случаю.

Сегодня, как назло, с утра сосало в желудке. Утренний мучнистый супчик — «болтушка» не только не насытил, казалось, обострил чувство голода. Борис решил подняться в пирометрическую, разжиться сухариком у Вальки Курочкина. Возле горна остановился. Летку снова забрасывало шлаком, клубы дыма рвались под купол. Ахмет-горновой то и дело открывал рот, как рыба, выброшенная на берег, с размаху ударял стальной пикой в загустевшее отверстие летки. После пятого или шестого удара летку, наконец, прорвало, чугун, словно нехотя, потек узкой струей, но с каждым мгновением отверстие расширялось. И вот уже в ковш хлынула тугая струя ослепительно-желтого металла, в воздух взвились мириады «белых мух». Ахмет устало стянул с головы прожженную шапку, размазал пот по скуластому лицу и, заметив Бориса, приветливо помахал ему рукавицей. Однако ни сухарика, ни завалящей горбушки хлебца ни у Ахмета, ни у Вальки не оказалось. Опечаленный, побрел Борис по узкому пролету аварийного стального трапа, железные ступени вели его вверх, на колошник домны, на головокружительную высоту. Чем выше поднимался, тем труднее становилось дышать. Он и не представлял, что даже здоровяки-газоспасатели не выдерживали здесь больше получаса. Шел, мучительно тая одну страшную думу — закрыть глаза и… С такой высоты испугаться не успеешь.